На следующий день, как и следовало ожидать, никакой каблограммы не пришло. Это было страшной катастрофой, ибо Трейси не мог предстать пред ясные очи своей любимой без этого документа, хотя документ этот и был заранее объявлен не заслуживающим доверия. Но если отсутствие каблограммы в первый день можно было назвать страшной катастрофой, то где найти слово, достаточно емкое, чтобы описать десятый день тщетного ожидания? Естественно, Трейси с каждым днем терзался куда больше, чем двадцать четыре часа тому назад, а Салли — больше чем двадцать четыре часа тому назад уверялась в том, что у него не только нет отца, но даже нет и сообщника, и, следовательно, он прожженный обманщик, — иного слова не подберешь.
Не менее тяжкими были эти дни и для Бэрроу, и для художественной фирмы. Все трое с ног сбились, успокаивая Трейси. Особенно трудная задача выпала на долю Бэрроу, поскольку он был избран в наперсники и должен был уверять Трейси в том, что у него действительно есть отец, что этот отец действительно граф и что он непременно пришлет каблограмму.
Бэрроу с первых же шагов отказался от мысли убедить Трейси, что у него нет отца, ибо это вредно влияло на больного и приводило его в настоящее исступление. Тогда Бэрроу прибег к противоположному методу и попытался убедить Трейси, что у него есть отец. Применение этого метода дало столь благоприятные результаты, что Бэрроу решил с должной осторожностью пойти дальше и попытаться внушить Трейси, что отец его граф. Идея оказалась блестящей. Тут Бэрроу осмелел и попытался внушить своему подопечному, что у него два отца, если это его, конечно, устраивает, — но того это не устраивало, так что Бэрроу пришлось уступить, и, отказавшись от одного отца, он стал уверять Трейси, что каблограмма непременно придет. Правда, сам Бэрроу был убежден, что она не придет, и оказался прав, однако в своих доводах он ежедневно делал ставку на каблограмму и только этим поддерживал жизнь в Трейси, — по крайней мере так ему казалось.
Не менее тяжкими были эти дни и для бедной Салли; она провела их главным образом у себя в комнате, обливаясь слезами. В результате мебель до такой степени отсырела, что Салли простудилась, а сырость, простуда и печаль привели к тому, что она лишилась аппетита, и теперь на нее, бедняжку, было просто жалко смотреть. Как явствует из вышесказанного, положение ее было и так весьма печально, однако все силы природы и обстоятельства словно сговорились, чтобы оно стало еще более печальным, — и весьма преуспели в этом. Так, например, на следующее утро после ее размолвки с Трейси Хокинс и Селлерс прочли в газетах сообщение агентства Ассошиэйтед Пресс, в котором говорилось, что за последние несколько недель вошла в моду новая игрушка-головоломка, именуемая «Поросята на поле», и что от Атлантического океана до Тихого все население всех Соединенных Штатов прекратило работу и занимается только этой игрушкой; что в связи с этим вся деловая жизнь в стране замерла, ибо судьи, адвокаты, взломщики, священники, воры, торговцы, рабочие, убийцы, женщины, дети, грудные младенцы, — словом, все с утра до ночи заняты одним-единственным высоко интеллектуальным и сложным делом, а именно: ломают голову, как загнать поросят в хлев; что веселье и радость покинули народ, — на смену им пришли озабоченность, задумчивость, тревога, лица у всех вытянулись, на них появились отчаяние и морщины — следы прожитых лет и пережитых трудностей, а вместе с ними и более печальные признаки, указывающие на умственную неполноценность и начинающееся помешательство; что в восьми городах день и ночь работают фабрики, и все же до сих пор не удалось удовлетворить спрос на головоломку. Хокинс положительно одурел от радости, но Селлерс соблюдал спокойствие. Такая мелочь не могла вывести его из равновесия.
— Вот так оно всегда и бывает, — сказал он. — Человек изобретает какую-нибудь штуку, которая может произвести революцию в ремеслах, принести горы денег и явиться благословением для всех живущих на земле, но кто станет этим заниматься или заинтересуется ею? А посему изобретатель остается таким же бедняком, каким и был. Но вот ты изобрел какой-то пустяк ради собственного развлечения, который ты бы, конечно, выбросил, если б тебе не посоветовали поступить иначе, — и вдруг весь свет начинает гоняться за твоей безделкой, и ты оказываешься богачом. Найди твоего янки, Хокинс, и взыщи с него деньги, — ты же знаешь, что половина их твоя. А мне надо подготовиться к лекции.
Это была лекция на тему о трезвости. Селлерс возглавлял Общество трезвости и время от времени читал лекции о вреде алкоголя, но результаты не удовлетворяли его, и он решил попробовать подойти к вопросу иначе. Подумав как следует, он пришел к выводу, что лекции его чересчур непрофессиональны, — этим и объясняется то, что им недостает огня или чего-то еще. Словом, заметно, что лектор говорит о пагубном действии спиртных напитков, а сам понятия об этом не имеет, зная все лишь понаслышке, поскольку никогда в жизни не брал в рот ни глотка. Теперь полковник решил, что говорить надо на основании собственного горького опыта. Хокинсу надлежало стоять рядом, отмерять дозы из бутылки, наблюдать за действием алкоголя, записывать результаты, — короче говоря, всячески помогать в подготовке к лекции. Времени оставалось очень мало, ибо дамы ожидались к полудню, — другими словами, ожидалось Общество трезвости, именовавшееся «Дщери Силоамские». Селлерс должен был выйти к ним и возглавить процессию.
Время летело, а Хокинс все не возвращался. Селлерс не мог ждать больше и приступил к осушению бутылки, решив, что будет сам отмечать результаты. Наконец Хокинс вернулся, бросил понимающий взгляд на лектора, тотчас спустился вниз и возглавил процессию. Дамы были крайне огорчены, узнав, что главный поборник трезвости внезапно и жестоко заболел, но тотчас утешились, услышав, что, по всей вероятности, он через несколько дней будет уже на ногах.
Между тем старый джентльмен лежал целые сутки недвижим, не выказывая никаких признаков жизни. Затем он очнулся, спросил насчет процессии и узнал, что случилось. Это его очень огорчило: ведь он был «совсем готов». Он провел в постели несколько дней; жена и дочь по очереди дежурили у его изголовья и ухаживали за ним. Он часто гладил Салли по голове и пытался ее утешить.
— Не плачь, дитя мое, — говорил он, — не плачь: ты же знаешь, что твой старый отец дошел до такого состояния по ошибке, у него и в мыслях не было ничего дурного; ты же знаешь, что намеренно он никогда бы не навлек на тебя позора; ты знаешь, что он хотел сделать как лучше и допустил ошибку только по неопытности, так как не знал правильной дозировки, а Вашингтона не было рядом, чтобы помочь. Не плачь, дорогая, мое старое сердце разрывается, когда я вижу тебя и думаю о том, что навлек такой позор на твою голову, а ведь ты так дорога мне, моя хорошая девочка. Этого больше не повторится, право не повторится. А теперь успокойся, моя душенька, будь умницей.
Но и в те минуты, когда Салли не дежурила у постели больного, она все равно проливала слезы, и тогда ее принималась успокаивать мать:
— Не плачь, дорогая. Он же не хотел никому причинить зла. Это просто случайность: когда человек занимается такими опытами, он не может заранее все предусмотреть. Ты же видишь, что я не плачу. А все потому, что я хорошо знаю его. Я не могла бы взглянуть людям в лицо, если бы он привел себя в такое состояние нарочно, но ведь намерения у него были самые чистые и возвышенные, значит и поведение его было чистым, хоть он и превысил немного дозу. Никакого позора для нас в этом, душенька, нет. Он поступил так из самых благородных побуждений, и нам нечего стыдиться. Ну вот, не плачь больше, моя душенька.
Таким образом, старый джентльмен в течение нескольких дней оказывал Салли неоценимую услугу, давая повод к объяснению ее слезоточивости. Она была благодарна ему за это и тем не менее частенько говорила себе: «Стыдно все-таки плакать: ведь он видит в этом укор себе, а разве у меня есть основания за что-либо корить его? Но не могу же я признаться, почему я плачу. Делать нечего, придется и дальше пользоваться этим предлогом. Другого выхода нет, а предлог мне просто необходим».
Как только Селлерс поправился и узнал, что янки положил в банк на его имя и на имя Хокинса целую кучу денег, он сказал:
— Теперь посмотрим, кто претендент, а кто настоящий граф. Я поеду в Англию и уж постараюсь расшевелить эту палату лордов.
В последующие несколько дней он сам и его супруга были всецело заняты приготовлениями к путешествию, и Салли имела полную возможность сидеть у себя в комнате и плакать сколько душе угодно. Затем пожилая чета отбыла в Нью-Йорк, а оттуда в Англию.
Салли же за это время успела не только наплакаться, но и прийти к выводу, что при сложившихся обстоятельствах жизнь не стоит того, чтобы жить. Если она вынуждена отказаться от своего самозванца, ей остается лишь умереть, и она подчинится этой необходимости. Но не следует ли прежде рассказать обо всем какому-нибудь незаинтересованному лицу и посмотреть, нельзя ли найти спасительный выход из положения. Салли снова и снова возвращалась к этой мысли. Как только она встретилась с Хокинсом после отъезда родителей, разговор у них зашел о Трейси, и Салли почувствовала неодолимое желание изложить государственному мужу обстоятельства дела и просить у него совета. Итак, она излила ему душу, а он, терзаясь и сочувствуя, выслушал ее.
— Только, пожалуйста, не говорите мне, что он самозванец, — взмолилась в заключение она. — Очевидно, так оно и есть, но не кажется ли вам, что он все-таки не похож на самозванца? Вы человек рассудительный, и потом — со стороны виднее, так что, может быть, вам он представляется иным, чем мне. Правда, он не выглядит обманщиком? Не могли бы вы... не можете ли вы сказать мне, что он не обманщик... ради... ради меня?
Бедняга Вашингтон был немало смущен такой просьбой, ибо считал, что обязан держаться как можно ближе к правде. Некоторое время он раздумывал, пытаясь найти какой-то компромисс, но не смог и вынужден был сказать, что не видит возможности оправдать Трейси.
— Нет, — добавил Хокинс, — он безусловно самозванец.
— То есть вы хотите сказать, что вы... более или менее убеждены в этом, но не совсем... О, конечно не совсем, мистер Хокинс.
— Мне очень жаль, но я вынужден сказать вам... Мне очень неприятно это говорить, но я, право же, не думаю, а наверняка знаю, что он самозванец.
— Ну что вы, мистер Хокинс, разве так можно! Ведь никто не может знать наверное. Нет же доказательств, что он не тот, за кого себя выдает.
«Рассказать ей откровенно всю злополучную историю? — подумал Хокинс. — Да, во всяком случае — главное. Это необходимо». И Хокинс, стиснув зубы, решительно приступил к делу, намереваясь, однако, хоть отчасти пощадить девушку и скрыть от нее то, что Трейси преступник.
— Сейчас вы все узнаете. Мне это не очень приятно рассказывать, а вам слушать, но ничего не поделаешь, приходится. Я прекрасно знаю все, что касается этого малого, и знаю, что он вовсе не графский сын.
Глаза девушки сверкнули.
— Мне это глубоко безразлично... Продолжайте... — сказала она.
Хокинс, никак этого не ожидавший, сразу осекся: он даже подумал, что ослышался.
— Я не уверен, правильно ли я вас понял, — сказал он. — Вы хотите сказать, что, если во всех других отношениях он человек приличный, вам все равно, граф он или нет?
— Совершенно все равно.
— И вы вполне бы удовлетворились и не имели бы ничего против, если бы он не был графского рода? Иными словами, графский титул не прибавил бы ему цены в ваших глазах?
— Нисколько. Боже мой, мистер Хокинс, я давно излечилась от этих мечтаний о графском титуле, принадлежности к аристократии и тому подобной чепухе и благодаря ему, Трейси, стала обычной, простой девушкой — и очень этому рада. Вообще ничто на свете не может придать ему большей цены в моих глазах. В нем для меня — весь мир, вот в таком, каков он есть. Он сочетает в себе все достоинства, какие существуют на земле; а раз так, чего же еще?
«Однако это у нее далеко зашло, — подумал Хокинс. И затем рассудил так: — Придется изобрести еще новый план: в этих изменчивых обстоятельствах ни один не выдерживает дольше пяти минут. Даже не изображая этого малого преступником, я сумею подобрать ему такое имечко и так его распишу, что она мигом разочаруется. А если из этого тоже ничего не выйдет, тогда самое правильное смириться и помочь бедняжке в устройстве ее судьбы, а не мешать».
И уже вслух он произнес:
— Так вот, Гвендолен...
— Я хочу, чтобы меня звали Салли.
— Прекрасно. Мне это имя больше нравится. Так вот, я расскажу вам сейчас насчет этого Шалфея.
— Шалфея? Это его фамилия?
— Ну да, его фамилия — Шалфей. А та, другая — псевдоним.
— Какая гадость!
— Знаю, что гадость, но мы ведь не властны выбирать себе фамилии.
— И его в самом деле так зовут, а вовсе не Ховард Трейси?
— Да, к сожалению, — сокрушенно ответил Хокинс.
Девушка задумчиво повторила на несколько ладов:
— Шалфей, Шалфей... Нет, не могу. Никогда я к этому не привыкну. Лучше уж буду называть его по имени. А как его имя?
— Имя... м-м... Его инициалы С.М.
— Инициалы? Мне совершенно безразлично, какие у него инициалы. Не могу же я называть его инициалами. А что означают эти инициалы?
— Видите ли, отец его был врачом, и он... он... Словом, он обожал свою профессию, и он... Видите ли, он был довольно эксцентричный человек, и...
— Но что же все-таки означают эти инициалы? Почему вы не хотите сказать мне прямо.
— Они... Видите ли, они означают Спинномозговой Менингит. Поскольку его отец был вра...
— В жизни не слыхала более безобразного имени! Разве можно называть так человека, которого... которого любишь! Да я бы врага не назвала таким именем. Это звучит как брань. — Подумав немного, она не без сокрушения добавила: — Боже мой, ведь это станет моим именем! И на это имя будут адресовать мне письма!
— Да, на конверте будет написано: «Миссис Спинномозговой Менингит Шалфей».
— Не повторяйте, не смейте! Я не могу этого слышать! Что, его отец был сумасшедший?
— Нет, такого за ним не числилось.
— Какое счастье! Ведь говорят, что сумасшествие передается по наследству. В таком случае, чем же, по-вашему, можно объяснить такие странности?
— Ну, право, не знаю. В их семье было немало кретинов, так что, может быть...
— Никаких «может быть»! Он-то уж безусловно был кретином.
— М-м, м-да, вполне возможно. Такое предположение было.
— Предположение! — раздраженно воскликнула Салли. — А если бы все звезды вдруг исчезли с неба, вы бы тоже только предполагали, что будет темно? Но хватит об этом кретине: меня кретины не интересуют; расскажите лучше о его сыне.
— Прекрасно. Итак, он — старший сын в семье, но не самый любимый. Его брат — Цилобальзам...
— Обождите минутку, я что-то ничего не понимаю. Такое не сразу осмыслишь. Цило... Как вы сказали?
— Цилобальзам.
— В жизни не слыхала такого имени. Это похоже на название болезни. Кажется, ведь есть такая болезнь?
— Не думаю; по-моему, это не болезнь. Скорее что-то из библии, или...
— Нет, это не из библии.
— В таком случае, это из области анатомии. Мне так и казалось, что это либо из библии, либо из анатомии. Да, теперь я вспомнил, что из анатомии. Так называется ганглий — нервный узел. Есть ведь в медицине такой термин — цилобальзамовый процесс.
— Хорошо, хорошо, продолжайте. И если там еще есть сыновья, лучше уж не упоминайте, как их зовут. Мне от этих имен как-то не по себе становится.
— Отлично. Итак, как я уже говорил, наш друг не был любимцем в семье, а потому рос без всякого присмотра, не ходил в школу, общался с самыми низменными и скверными натурами. Не удивительно, что из него получился такой грубый, вульгарный, невежественный повеса и...
— Это он-то? Ну, он совсем не такой! Надо быть более снисходительным к бедному молодому чужестранцу, который... который... Да он прямая противоположность всему тому, о чем вы говорите! Он внимательный, любезный, обязательный, скромный, мягкий, утонченный, воспитанный... Да как вам не стыдно говорить про него такое!
— Я не виню вас, Салли. Право же, я не могу осуждать вас за то, что ваши чувства делают вас слепой и вы не видите тех незначительных недостатков, которые так заметны всем тем, кто...
— Незначительные недостатки? И это вы называете незначительными недостатками? А что же, по-вашему, в таком случае убийство и поджог?
— На этот вопрос довольно трудно ответить сразу, и, конечно, о таких вещах судят в зависимости от обстоятельств. У нас в Становище Чероки, например, им не всегда придают такое значение, как у вас. Но и мы тоже частенько смотрим на это неодобрительно...
— Смотрите неодобрительно на убийство и поджог?
— О да, довольно часто.
— Неодобрительно?! Где это вы нашли таких святош? Постойте, а откуда вы знаете его семью? Где вы наслышались этих достоверных басен?
— Это вовсе не басни, Салли. В том-то все и дело. Я лично знаком с его семьей.
Это уже была неожиданность.
— Вы? Вы действительно знали его родных?
— Знал Цило, как мы звали его, и был знаком с его отцом, доктором Шалфеем. С вашим Шалфеем я не был знаком, но встречал его раза два-три, а уж слышал о нем — постоянно. Он был у всех на языке из-за своей...
— Должно быть, из-за того, что не поджигал домов и никого не убивал. А то он был бы слишком зауряден. Так где же вы познакомились с его родными?
— В Становище Чероки.
— Какой абсурд! Да в вашем Становище Чероки и народу-то нет. Откуда же там может быть у человека хорошая или дурная слава? Ведь для этого нужны люди. А у вас там и населения-то — два десятка конокрадов, и все.
— В их числе был и он, — невозмутимо изрек Хокинс.
Глаза Салли метали молнии, грудь ее тяжело и бурно вздымалась, но она сдержала свой гнев и не дала воли языку. Государственный муж сидел с бесстрастным видом и ждал дальнейшего развития событий. Он был доволен делом рук своих. Неплохой образчик дипломатического искусства — таких вершин он еще ни разу не достигал, подумал он. Пусть теперь девушка решает сама, как быть. Он полагал, что она откажется от своего призрака, просто не сомневался в этом; но так или иначе, пусть решает сама, а он примет любое ее решение и больше не будет чинить ей препятствий.
Тем временем Салли как следует все обдумала и пришла к определенному выводу. Приговор, к великому разочарованию майора, был не в его пользу. Салли сказала:
— У него нет друзей, кроме меня, и я не оставлю его. Я не выйду за него замуж, если он такой скверный, но если он докажет, что это не так, то выйду. Во всяком случае, дам ему возможность оправдаться. Мне он кажется хорошим и милым. Я не знаю за ним ничего дурного, если не считать, конечно, того, что он назвал себя графским сыном. Возможно, — если как следует подумать, — это просто тщеславие, и ничего страшного тут нет. Я не верю, что он такой, каким вы его описали. Пожалуйста, разыщите его и попросите прийти ко мне. Я буду умолять его быть откровенным со мной и, не боясь, рассказать всю правду.
— Прекрасно. Если вы так решили, я это сделаю. Но, Салли, вы же знаете, что он беден и...
— О, мне это глубоко безразлично. Не в этом дело. Вы пришлете его ко мне?
— Да. Когда?
— О господи! Уже темнеет, так что придется отложить нашу встречу. Вы постараетесь найти его утром, хорошо? Обещайте мне это.
— Я доставлю его к вам лишь только забрезжит свет.
— Ну вот, теперь вы снова стали самим собой, — и даже лучше, чем когда-либо.
— Большей похвалы мне не нужно. До свидания, дорогая.
Салли подумала минуту, решительно сказала: «Я люблю его, несмотря на его имя», и с легким сердцем занялась своими делами.
Примечания
...именовавшееся «Дщери Силоамские». — Силоам, Силоамская купель — упоминающийся в библии источник, вода которого считалась священной.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |
на правах рекламы
• Продажа квартир Советский Район г Брянск — квартиры в советском районе брянска (atmosfera32.ru)
