Кончив чтение, я почувствовал себя другим человеком; с восторгом, энтузиазмом, затаив дыхание, следил я за опасными приключениями моих авторов и делил с ними их победы. Долго сидел и молчал, как оглушенный, а потом повернулся и сказал Гаррису:
— Я решился!
Что-то в моем тоне поразило его; когда же, заглянув в мои глаза, он прочел все, что в них было написано, Гаррис заметно побледнел. С минуту он колебался, но потом сказал:
— Говори!
И я ответил ему с олимпийским спокойствием:
— Я поднимусь на Рифельберг.
Если бы я подстрелил моего бедного друга, он не мог бы упасть со стула более внезапно. Если бы я был родным его отцом, он не мог бы взмолиться горячее, чтобы я оставил свое намерение. Но я был глух к его доводам. Убедившись наконец, что меня ничто не поколеблет, он прекратил уговоры, и только его судорожные рыдания еще возмущал и тишину. Я сидел в мраморной неподвижности, устремив глаза в пустоту, — в душе я уже сражался с опасностями; а друг с немым обожанием взирал на меня сквозь слезы. Наконец он бросился мне на шею и сказал срывающимся голосом:
— Твой Гаррис тебя не покинет! Умрем вместе!
Я похвалил своего благородного друга, и в приливе бодрости он позабыл свои страхи и думал лишь о предстоящих подвигах. Он хотел уже, не откладывая дела в долгий ящик, звать проводников, чтобы выступить в два часа утра, ибо таково, по его понятиям, было обыкновение альпинистов; но я растолковал ему, что в эти глухие часы ночи нас никто не увидит; выступать среди ночи принято не из деревни, а из горного лагеря, после первой ночевки. Я сказал, что мы выступим в три-четыре пополудни; тем временем Гаррис оповестит проводников и познакомит всю публику с нашим планом.
Я лег в постель — но не для сна: ни одни человек, готовящийся в альпинистский поход, не в силах уснуть перед завтрашним выступлением. Всю ночь я лихорадочно метался в постели и с радостью услышал, что часы бьют половину двенадцатого и можно спуститься к раннему обеду. Я встал, измученный и злой, и сошел в столовую, где сразу же оказался в центре общего внимания, ибо новость уже распространилась. Трудно есть спокойно, когда чувствуешь себя героем дня, — но какое это сладостное чувство!
Как это принято в Церматте перед большим восхождением, проводить нас собралось все население — и местные и приезжие; люди побросали свои дела, спеша занять удобный пункт, чтобы увидеть выступление каравана. В наш отряд входило сто девяносто восемь человек, включая мулов; или двести пять, включая коров. Вот полная роспись экспедиции:
Старший персонал
Я сам
Мистер Гаррис
Проводников — 17
Прачек — 4
Геолог — 1
Ботаник — 1
Священника — 3
Геодезиста — 2
Барменов — 15
Латинист — 1Младший персонал
Ветеринар — 1
Дворецкий — 1
Кельнеров — 12
Лакей — 1
Цирюльник — 1
Шеф-повар — 1
Поваров-помощников — 9
Пирожника — 4
Кондитер — 1Обоз и прочее
Носильщиков — 27
Мулов — 44
Погонщиков мулов — 44
Прачек и гладильщиц дли простого белья — 3
Того же — для тонкого белья — 1
Коров — 7
Доярок — 2Итого: 154 человека и 51 животное.
Общий итог — 205.
Довольствие и прочее
Окороков — 16 ящиков
Муки — 2 бочки
Виски — 22 бочки
Сахару — 1 бочка
Лимонов — 1 бочонокИнвентарь
Матрацов пружинных — 25
Матрацов волосяных — 2
Постельные принадлежности для таковых
Комарников — 2
Палаток — 29
Сигар 2000
Пирогов — 1 бочка
Пеммикана — 1 тонна
Костылей — 143 пары
Арники — 2 бочки
Корпии — 1 кипа
Снотворного и болеутоляющего — 27 бочонков
Научный инструментарий
Ледорубов — 97
Ящиков динамита — 5
Нитроглицерина — 7 бидонов
Сорокафутовых лестниц — 22
Веревки — 2 мили
Зонтиков — 154
Только к четырем часам пополудни моя кавалькада была полностью укомплектована. Мы выступили без промедления. Такой эффектной и многочисленной экспедиции Церматт еще не видел.
Я распорядился, чтобы старший проводник построил людей и животных в одну шеренгу, с интервалами в двенадцать футов, и связал их крепкой веревкой. Он вздумал было возражать, что первые две мили нам предстоит идти по совершенно ровной местности, без всяких обрывов, что никакой тесноты пока не предвидится и что веревкой связываются только в самых экстренных случаях. Но я его не слушал. Мне было известно из книг, что много несчастных случаев в Альпах произошло единственно оттого, что люди вовремя не связались. Я не собирался внести свое имя в этот список. Проводнику пришлось повиноваться.
Когда партия построилась и ждала сигнала к выступлению, я сам залюбовался этим эффектным зрелищем. Весь караван растянулся на 3122 фута — полмили с лишним; кроме меня и Гарриса, все шли пешком, все в зеленых вуалях и темных очках, у каждого вокруг тульи шляпы белела вуаль, у каждого через плечо висел моток веревок, у каждого за поясом был ледоруб, каждый в левой руке нес свой альпеншток, а в правой — свой закрытый зонтик, и у каждого болталась за плечами пара костылей. Вьюки на спине у мулов и рога у коров были перевиты эдельвейсами и альпийскими розами.
Только я и мой агент были верхом. Мы ехали позади, на самом опасном посту, и каждый из нас был для верности связан с пятью проводниками. Наши оруженосцы несли за нами ледорубы, альпенштоки и прочее снаряжение. Из предосторожности мы выбрали самых малорослых ослов: это позволяло нам в критическую минуту выпрямить ноги и встать, пропустив ослика вперед. Все же я не рекомендую туристам этот способ передвижения — по крайней мере, для увеселительных прогулок, — так как длинные уши этих животных могут испортить самый приятный вид. У нас с Гаррисом имелись костюмы для горных восхождений, но на сей раз мы предпочли обойтись без них. Из уважения к многочисленным туристам обоего пола, которые не преминут высыпать из всех отелей, чтобы нас проводить, а также из уважения к тем туристам, которые встретятся нам в пути, мы решили совершить восхождение в цилиндрах и фраках.
Ровно в четверть пятого я подал сигнал к выступлению, и мои связные передали его по всей линии. Большая толпа, собравшаяся перед отелем «Монте-Роза», расступилась при нашем приближении с криками «ура!»; в то время как авангард проходил мимо них, я отдал приказ: «На плечо! Готовсь! Пли!» — и мгновенно на протяжении полумили открылись зонтики. Это было прекрасное зрелище, вдвойне эффектное благодаря сноси неожиданности. Альпы еще не видели ничего подобного. Меня приветствовали оглушительными аплодисментами, а я проезжал мимо восторженных зрителей с обнаженной головой, держа цилиндр в руке. Только этим и мог я выразить свою признательность, так как от полноты чувств лишился языка. У околицы мы напоили скотину из желоба, по которому текла вода, отведенная из холодного ручья, и вскоре оставили за собой твердыни цивилизации. В пять тридцать подошли мы к мосту через Висп, я выслал вперед отряд для рекогносцировки и, убедившись в прочности моста, благополучно провел по нему весь караван. Путь вел теперь пологими склонами, поросшими зеленой травой, к винкельматтенской церкви. Не задерживаясь для ее осмотра, я произвел фланговое движение налево и прошел по мосту через речку Финделенбах, предварительно также испытав его прочность. Здесь я снова развернулся направо и вскоре вступил на приветливый участок луга, пустынного, если не считать двух покинутых сторожек и дальнем его конце. Лучшего места для стоянки нечего было и желать. Мы раскинули палатки, поужинали, выставили часовых, занесли в путевой журнал все события минувшего дня и легли спать.
Проснулись мы в два часа утра и оделись при свечах. Было холодно и неприютно. Кое-где проглядывали звезды, но большую часть неба затянули тучи, и величественную башню Маттерхорна скрывала траурная пелена. Старший проводник советовал ждать: он боялся дождя. Мы подождали до девяти, а потом тронулись в путь при довольно благоприятной погоде.
Дорога — размытая дождем и усеянная камнями тропа — вела ужасающими кручами, густо поросшими лиственницей и кедром. А тут еще, на беду нашу, наступали на нас встречные туристы, возвращавшиеся назад, — кто верхами, кто пешком, тогда как сзади теснили и толкали нас путники, поднимавшиеся, как и мы, в гору и старавшиеся нас обогнать.
Наши затруднения росли и множились. Часам к двум дня все семнадцать проводников заявили, что не сделают и шагу дальше — им нужно посовещаться. Посовещавшись больше часа, они сообщили мне, что их первоначальное подозрение подтвердилось: мы, кажется, сбились с пути. Я спросил: не могут ли они сказать наверняка? На что проводники ответствовали, что полной уверенности у них нет и быть не может, так как ни один ил них никогда не бывал в этих краях. У них серьезные опасения, что мы заблудились, но доказательств нет никаких, за исключением того, что они понятия не имеют, где мы находимся. С некоторых пор нам перестали попадаться встречные туристы, и это их крайне тревожит.
Дело ясное, мы влипли. Проводникам, естественно, не хотелось искать дорогу одним, и мы отправились всем скопом. Для большей безопасности шли медленно и осторожно, так как нас окружал густой лес. Мы не стали подниматься в гору, а пошли в обход, в надежде набрести на старую тропу. К вечеру, когда все уже устали, наткнулись мы на большую скалу величиной с крестьянский дом. При виде этого неожиданного препятствия все приуныли, всеми овладели отчаяние и страх. Люди плакали, причитали и вопили, что никогда уж не придется им увидеть родные места и прижать к сердцу своих близких. Посыпались упреки, меня обвиняли в том, что я легкомысленно увлек их в это гибельное предприятие. Слышались даже угрозы по моему адресу.
В такую минуту нельзя было проявить слабость. Я произнес речь, напомнив им, что и другие альпинисты не раз бывали в подобных переделках и что только мужество и упорство спасали их от гибели. Я обещал, что не покину их, обещал, что спасу их. В заключение я сказал, что у нас достанет провианта на то, чтобы выдержать любую осаду, — и неужто же власти в Церматте не хватятся, что полмили людей и мулов таинственно исчезли над самым их носом, и не станут нас разыскивать? Нет, Церматт вышлет спасательную экспедицию, и нас вызволят отсюда.
Моя речь произвела впечатление. С просветлевшим челом люди раскинули палатки, и ночь застала нас уже под кровом. И тут я пожал плоды своей предусмотрительности: я не зря захватил с собой некое снадобье, которое не упоминается ни в одном из классических трудов по альпинизму, за исключением этого. Я имею в виду снотворное. Если бы не это благодетельное средство, никто из моих людей глаз не сомкнул бы в ту тревожную ночь. Если бы не этот кроткий утешитель, пришлось бы им всю ночь ворочаться с боку на бок, не находя покоя, — так как виски предназначалось только для меня. Утром они были бы не в силах взяться за свою тяжелую работу. Итак, все спали в ту ночь, кроме меня, Гарриса да еще барменов. Я не мог позволить себе уснуть в столь трудный час. Я считал, что отвечаю за вверенные мне жизни. Я хотел быть начеку и в полной готовности — на случай обвала. Теперь, правда, мне известно, что в этой местности не бывает обвалов, но тогда я этого еще не знал.
Всю ночь мы следили за погодой, я глаз не спускал с барометра, чтоб не прозевать малейших его колебаний. Но стрелка барометра все время показывала «Без перемен». Не описать словами, каким надежным, ласковым, верным другом был для меня этот ценный прибор в ту годину бедствий. Барометр, собственно, был неисправен и не имел другой стрелки, кроме неподвижного медного указателя, но об этом я узнал только задним числом. И, сказать по совести, приводись мне снова очутиться в таком положении, я не пожелал бы себе лучшего барометра, чем этот.
В два часа ночи люди встали и позавтракали; как только рассвело, все опять связались и дружно двинулись на штурм скалы. Мы перепробовали все известные нам средства, в том числе и крюк на веревке, — но без особого успеха, вернее — без полного успеха. Кто-то даже удачно забросил крюк, он зацепился, и Гаррис полез вверх, перебирая руками, по крюк сорвался, и если бы под Гаррисом случайно не очутился один из священников, мой бедный друг наверняка остался бы калекой. К счастью для него, покалечился священник; он тут же взгромоздился на костыли, а я приказал отставить крюк, как орудие чересчур опасное при большом скоплении народа.
На минуту мы растерялись, не зная, что еще предпринять, но кто-то вспомнил о лестницах. Одну из них тотчас же прислонили к скале, и люди, связавшись по двое, стали на нее взбираться. Другую лестницу перебросили на ту сторону, для спуска. По прошло и получаса, как все наши переправились через скалу, так что эту вершину, ко всяком случае, нам удалось взять. Тогда мы издали свое первое ликующее «ура!» Но радость наша была преждевременна, ибо кто-то спросил: а как же мы переправим животных?
Это была серьезная, можно сказать неразрешимая задача. Люди упали духом; опять нам угрожала общая паника. Но едва нависла грозная опасность, как приспело и чудесное спасение. Один из мулов, который был уже нам известен как любитель смелых экспериментов, попытался сжевать пятифунтовый бидон нитроглицерина. Это произошло в ближайшем соседстве со скалой. Взрыв повалил всех нас наземь и забросал грязью и щебнем; все страшно перепугались, так как он сопровождался чудовищным грохотом и под нашими ногами затряслась земля. Но все же происшествие это пошло нам на пользу — скалы как не бывало! На ее месте зияла свежая воронка в тридцать футов в поперечнике и пятнадцать в глубину. Взрыв услышали даже в Церматте, и часа полтора спустя многие жители городка были сбиты с ног, а кто и ранен падающими сверху кусками мороженого мульего мяса, — что показывает яснее всяких цифр, как высоко взлетел наш смелый экспериментатор.
Нам оставалось только навести мост через воронку и продолжать путь. Люди бодро приступили к делу. Я сам руководил работой. Прежде всего, я послал большой отряд рубить и обтесывать деревья, которые должны были послужить нам сваями. Дело подвигалось медленно, так как ледорубы не слишком пригодны для валки леса. Потом сваи были накрепко вбиты рядами в землю по дну воронки, я положил на них в ряд шесть моих сорокафутовых лестниц, а поверх этих еще шесть. На образовавшийся настил был накидан слой веток, а затем насыпан слой земли в шесть дюймов толщиной. По бокам вместо перил я протянул веревки и мост был готов. Стадо слонов могло бы пройти по нему с полной безопасностью. К вечеру весь караван переправился на другую сторону и лестницы были разобраны.
Утро застало нас в отличном настроении, но дорога была трудная, идти приходилось по сильно пересеченной местности, в густом лесу; постепенно людьми овладело уныние, я видел вокруг себя озабоченные, пасмурные лица, и даже наши проводники считали, что дело плохо, — мы безнадежно заплутались. Уже то, что мы все еще не встречали туристов, давало повод к тревоге. Но имелось и другое основание думать, что мы не только заплутались, но и забрели бог весть куда: к этому времени за нами наверняка были посланы спасательные отряды, а между тем мы не видели ни малейшего их признака.
Я чувствовал, что в наших рядах усиливается разложение; надо было что-то предпринять, и как можно быстрее. К счастью, я никогда не теряюсь. Я тут же придумал меру, которую все единодушно одобрили, как в высшей степени целесообразную. Взяв веревку в три четверти мили длиной, я привязал ее к поясу одного из проводников и приказал ему пойти искать дорогу, с тем, что мы будем дожидаться его здесь. В случае неудачи веревка приведет его назад; в случае же удачи он даст нам сигнал — несколько раз сильно дернув веревку, — и вся экспедиция поднимется как один человек и присоединится к нему. Он пошел и сразу же затерялся среди деревьев. Я сам разматывал веревку, и все следили за тем, как она уползает, словно живая. Порой она еле плелась, порой убегала во всю прыть. Раза два нам почудилось, что мы принимаем сигнал, и со всех уст уже готовы были сорваться возгласы ликования, но тут же выяснилось, что тревога ложная. Наконец, когда уползло уже с полмили веревки, она перестала скользить по траве и лежала на месте без движения — одну... две... три минуты, меж тем как мы ждали, затаив дыхание.
Отдыхает ли проводник? Оглядывает ли с высоты окрестность? Расспрашивает ли о дороге встречного горца? Стоп! А не стало ли бедняге плохо от переутомления и тревоги?
Эта мысль потрясла нас. Я уже готовился выслать спасательный отряд, как вдруг веревка отчаянно задергалась, я насилу удержал ее в руке. Тут загремело такое дружное «ура», что приятно было слышать. «Спасены! Спасены!» — перекатывалось по всей растянувшейся линии каравана.
Мы тотчас же собрались и выступили в путь. Сначала дорога была недурна, по постепенно она становилась все хуже, и этому не предвиделось конца. Мы прошли уже добрых полмили, рассчитывая вот-вот увидеть проводника; но проводник, очевидно, не ждал нас, так как веревка убегала все дальше, а с нею убегал и он. Видно, он так и не нашел дороги, а увязался за каким-то крестьянином, который вызвался его проводить. Нам ничего не оставалось, как тащиться следом, что мы и делали. Прошло три часа, а мы все еще тащились следом. Это не только удивляло нас, но и бесило. К тому же мы очень устали, — ведь сначала мы из кожи лезли, чтобы догнать проводника, но зря старались: хотя он шел не быстро, неповоротливому каравану трудно было угнаться за ним по такой местности.
К трем часам пополудни мы окончательно выдохлись, а веревка все убегала. Накипавшее недовольство перешло в громкий ропот и открытое возмущение. Вспыхнул мятеж. Люди отказывались идти дальше. Они говорили, что мы весь день только и делаем, что бежим по собственному следу, описывая круг за кругом. Они кричали, что надо привязать к дереву наш конец веревки, тогда проводник остановится, мы нагоним его и убьем. Это было разумное требование, и я отдал соответственный приказ.
Как только мы привязали веревку, вся экспедиция ринулась вперед с тем нетерпением, какое возбуждает жажда мести. Но после утомительного марша нам преградила путь высокая каменная осыпь такой крутизны, что никто из нас в нашем теперешнем состоянии не мог на нее взобраться. Каждая попытка приводила к новому увечью. Не прошло и двадцати минут, как пять человек у меня оказались на костылях. Всякий раз, как кто-либо, ища опоры, пытался ухватиться за веревку, она слабела, и он падал кувырком. Это повторилось не раз и не два и наконец навело меня на удачную мысль. Я отдал приказ каравану сделать поворот на месте и построиться в походном порядке. Привязав веревку к заднему мулу, я скомандовал:
— Шаг на месте! Правый фланг вперед — марш!
Отряд двинулся под звуки бравурной песни, и я сказал себе: «Только бы веревка выдержала — мы этого собаку проводника заполучим в лагерь, как миленького!» Я глаз не спускал с веревки, которая теперь скользила вниз по осыпи, и уже заранее торжествовал, а между тем меня ждало великое разочарование. К веревке оказался привязан не проводник, а крайне недовольный старый черный баран. Возмущение обманутой экспедиции не знало границ. Люди готовы были излить свой безрассудный гнев на ни в чем не повинное бессловесное животное. Но я бросился между ними и жертвой — и, не дрогнув перед ощетинившейся стеной ледорубов и альпенштоков, объявил, что только через мой труп учинят они такое злодейство. Произнося эти слова, я понимал, что подписываю свой приговор и что только чудо может помешать этим бесноватым привести в исполнение свой злобный замысел. Как сейчас, вижу перед собой страшную стену ледорубов; вижу надвигающуюся орду так же ясно, как видел тогда; читаю ненависть в исступленных взорах. Помню, я опустил голову на грудь, и чувствую — сейчас еще чувствую — как в мягких частях у меня отдается внезапное землетрясение, вызванное тем самым бараном, которого я хотел спасти ценою собственной жизни; в ушах у меня еще гремят раскаты смеха, прокатившиеся по всей колонне, когда я пролетел над ее рядами, подобно сипаю, которым выстрелили из родменовской пушки.
Я был спасен! Да, я был спасен, — но лишь в силу того благодетельного инстинкта неблагодарности, который природа вложила в сердце этого подлого животного. Милосердие, к которому тщетно взывало мое красноречие, было порождено смехом. Барана отпустили на свободу, а мне даровали жизнь.
Впоследствии мы узнали, что едва между нами и проводником легло расстояние в полмили, он задумал бежать. Боясь, как бы мы чего не заподозрили, он решил сделать так, чтобы веревка продолжала двигаться как ни в чем не бывало: для этого он и поймал барана; мы же, в то время как он сидел на нем и привязывал его к веревке, вообразил и, что он упал в обморок от усталости и истощения. Как только он отпустил барана, тот стал метаться как очумелый, стараясь освободиться от веревки, — по этому-то сигналу мы и вскочили с радостными кликами, готовые следовать его зову. Весь день мы пробегали за бараном, описывая круг за кругом, — это окончательно выяснилось, когда мы спохватились, что за семь часов семь раз напоили своих животных из одного и того же родника. Уж на что я дошлый лесовик, а и то ничего не заметил, пока мое внимание не привлекла свинья. Свинья все время валялась в луже, а так как это была единственная попавшаяся нам свинья, то, принимая во внимание неоднократность ее появления при полной тождественности отличительных примет, я в конце концов и пришел к заключению, что свинья все та же, — а отсюда напрашивался вывод, что и родник все тот же. Так оно и оказалось.
Я потому привожу здесь этот замечательный случай, что он наглядно показывает разницу между активностью ледника и активностью свиньи. Установлено, что ледники находятся в постоянном движении; полагаю, что мои наблюдения доказывают столь же убедительно, что свинья, лежащая в луже, наоборот, неподвижна. Было бы интересно услышать сужденье других наблюдателей но этому вопросу.
Остается сказать несколько слов о проводнике, прежде чем мы окончательно с ним распростимся. Привязав барана к веревке, он пошел куда глаза глядят, пока не повстречал корову. Рассудив, что корова больше разумеет, чем любой проводник, он ухватил ее за хвост и, оказывается, не прогадал. Корова не торопясь спускалась с горы и мирно пощипывала травку, пока не пришло ей время доиться, а тогда она направилась домой, прямехонько в Церматт, и притащила с собой проводника.
Примечания
Арника — род многолетних трав; горная арника используется в медицине для примочек при ушибах и ранениях.
Родменовская пушка — названа так по имени ее изобретателя, американца Томаса Родмена (1815—1871), применившего метод охлаждения пушки струей воды внутри ствола.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |
