Является ли автором творений Шейкспира Фрэнсис Бэкон?
Никто не знает.
Мы не можем сказать, что чего-то знаем, когда это что-то не доказано. «Знание» слишком сильное слово, чтобы использовать его, когда свидетельство не является окончательным и абсолютно убедительным. Мы можем, если нам угодно, делать предположения, как те рабы... Нет, я не стану писать этого слова, так нехорошо и не учтиво. Поборники стратфордо-шекспировского идолопоклонничества называют нас самыми бранными словами, на которые только способна их фантазия, и делают это постоянно; отлично, если они хотят снизойти до этого уровня, пускай, однако я не стану унижаться настолько, чтобы следовать их примеру. Я не могу осыпать их грубостями; единственное, на что я способен — упоминать их вскользь в терминах, отражающих моё порицание; при этом без злобы и без яда.
Подведём итог. Я хотел сказать, что эти негодяи построили всю свою иррациональную веру на умозаключениях, а не на известных и установленных фактах. Это слабый метод, и бедный, и я рад, что могу заявить: наша сторона никогда не прибегала к нему, пока есть к чему прибегнуть другому.
Но когда надо, значит, надо; и мы как раз добрались до такого места.
Поскольку стратфордский Шекспир не мог написать Произведений, мы умозаключаем, что кто-то это сделал. Тогда кто же? Ответ требует дополнительного умозаключательства.
Обычно, когда по континенту приливной волной, чьи громы и молнии состоят из восторгов, восхищений и оваций, проносится какая-нибудь неподписанная поэма, дюжина малоизвестных людей выныривают и заявляют о своём авторстве. Почему дюжина, а не один или два? Одна из причин в том, что такую поэму в состоянии написать дюжина поэтов. Помните «Прекрасный снег»? Помните «Укачай меня, мама, укачай»? Помните «О время, вспять стреми полёт минут! Позволь ребёнком стать на миг хотя бы»? Я помню их отлично. Их авторами порывалось стать большинство взрослых людей, которые были живы в то время, и каждый претендент имел в свою пользу хотя бы один благовидный аргумент: он мог писать нечто подобное, он был компетентен.
Фрэнсис Бэкон, 1617
Сколько дюжин претендовало на авторство Произведений? Нисколько. И тому была причина. Как всем известно, в то время на всей планете был лишь один человек, который был компетентен — не дюжина и не две. Давным-давно обитатели отдалённых мест то и дело находили вереницы удивительных следов по равнине — следов, между которыми было по три мили, каждый в треть мили длиной и фарлонг1 глубиной, и сплошь покрытые лесами и деревнями. Возникали ли малейшие сомнения по поводу того, кто оставил эти огромные следы? Набиралась ли дюжина претендентов? Хотя бы два? Нет — люди знали, кто там прогуливался: это мог быть только Геркулес.
Шейкспир тоже был только один. Двух быть не могло; уж точно не в одно время. На производство одного Шейкспира требуется несколько веков, и ещё больше веков на то, чтобы с ним сравниться. С тем самым не смогли сравниться ни до него, ни во время, ни после. Перспектива сравниться с ним в наше время туманна.
Бэконианцы утверждают, что стратфордский Шекспир был недостаточно квалифицирован, чтобы написать Произведения, а вот Фрэнсис Бэкон — был. Они утверждают, будто Бэкон был превосходно оснащён — от природы и по жизни — для подобного чуда; и что ни один другой англичанин того времени не обладал подобным; или даже близко похожим.
Маколэй2 в своём «Эссе» много что излагает на предмет громадности и безгоризонтности этой оснастки. Кроме того, он превращает историю Бэкона в синопсис, чего нельзя сделать для стратфордского Шекспира, поскольку для синопсиса у того просто нет истории. История Бэкона открыта для мира, с детства до смерти в преклонном возрасте — история, состоящая из известных фактов, описанных в мельчайших подробностях; фактов, а не догадок, предположений и всяких бытьможностей.
Из которых следует, что он происходил из рода государственных деятелей, отцом его был лорд-канцлер, а мать «отличалась одарённостью в лингвистике и теологии: она по-гречески переписывалась с епископом Джевеллом3 и перевела его "Apologia" с латыни настолько безупречно, что ни он, ни архиепископ Паркер не смогли предложить ни единой замены». Вот атмосфера, в которой мы воспитываемся и определяемся с тем, куда нас поведут наши наклонности и стремления. В данном случае атмосфера, созданная для сына родителями, была атмосферой полной образованности; с обдумываниями глубоких предметов; и с изысканной культурой. Она возымела естественные последствия. Стратфордский Шекспир воспитывался в доме, где не пользовались книгами, поскольку его владельцы, родители мальчика, были необразованными. Это могло оказать влияние на сына, но мы не знаем, поскольку у нас нет никакой сколько-нибудь подробной истории его жизни. Книжек вообще в те времена было мало, обладали ими лишь люди состоятельные и высокообразованные, поскольку писаны они были почти сплошь на мёртвых языках. «Все ценные книги, сохранившиеся до наших дней на всех народных диалектах Европы, едва заполнили бы одну полку»... только представьте! Немногие существовавшие книги были главным образом на латыни. «Человек, не владевший ею, был отрезан от каких бы то ни было знаний — не только от Цицерона и Вергилия, но также от наиболее интересных мемуаров, государственных документов и памфлетов своего собственного времени» — литературная необходимость для паренька из Стратфорда и для его надуманной репутации, поскольку автор Произведений должен был начать пользоваться ею в полном объёме и мастерски ещё до того, как вышел из подросткового возраста.
В пятнадцать Бэкона отправили в университет, и он провёл там три года. Оттуда он поехал в Париж в свите английского посла, и там ещё три года ежедневно соприкасался со всем самым умным, культурным, великим и аристократичным. Итого шесть лет проведено у источников знаний; знаний как книжных, так и бытовых. Три года, проведённые в университете, совпали с тремя, предположительно проведёнными пареньком из Стратфорда в школе, наверное, возможно, вероятно — без малейшей основы для выводов. Вторые три года Бэкона из шести были «очевидно» проведены стратфордским пареньком в должности ученика мясника. То есть, эти негодяи так считают — без малейшего доказательства. Что они делают, когда им нужен исторический факт. Для них, ради пользы дела, что факт, что допущение — одно и то же. Они понимают разницу, но они также умеют закрывать на неё глаза. Кроме того, они знают, что хотя при создании истории факт лучше, нежели допущение, допущение быстренько вырастает в факт, когда они этим занимаются. По старому опыту они знают, что когда допущение-головастик пойман, в их историческом аквариуме он останется головастиком ненадолго; нет, они сумеют выкормить его до размеров гигантской четвероногой жабы-факта, заставят сидеть на ляжках, надувать зоб и выглядеть важно, надменно и непоколебимо и заявлять о своей неподдельности с громовым рокотом, убедительным уже в силу одной только громкости. Негодяй осознаёт, что громкость убеждает шестьдесят человек, тогда как аргументация — лишь одного. Я не стану негодяйничать, как бы ни хотелось — но это неважно, это никак не связанно с данным спором, да и неблагородно. Если я лучше негодяя, стоит ли мне в него рядиться? Нет, пусть это останется при нём. Что его, то его. Только так и не иначе.
Они «предполагают», что парень разрубил свою «предполагаемую» связь со стратфордской школой, чтобы стать учеником мясника. Они также «предполагают», что мясником был его отец. Они не знают. Об это нет никаких записей, ни единого настоящего доказательства. Если бы им понадобилось, они определили бы его к тридцати мясникам, к пятидесяти мясникам, к целой куче мясников — и всё своим запатентованным методом «предположения». Если бы им это помогло, они бы так и поступили; а если бы это помогло им ещё больше, они бы «предположили», что все эти мясники были его отцами. Через неделю они бы об этом заявили. А что, это всё равно что прошедшее время сложносочинённого возвратного адвербиального раскалённого подкожного неправильного винительного существительного множественного числа; которое является отцом выражения, которое грамматики прозвали «глаголом». Это как целый род при единственном потомке.
Подведём итог. Дальше юный Бэкон взялся изучать закон и стал знатоком этой невразумительной науки. С этого момента и до конца жизни он находился в тесном ежедневном контакте с адвокатами и судьями; не как случайным наблюдатель в перерывах между держанием лошадей перед театром, но как практикующий юрист — большой, успешный и знаменитый, Ланселот от адвокатуры, самое грозное из копий в высоком братстве юридического круглого стола; впредь он всю жизнь прожил в атмосфере закона и выдающимися способностями проложил себе путь по его крутым склонам к высочайшей вершине, лорд-канцлерству, не оставив позади себя ни единого коллегу, который был бы достаточно квалифицирован, чтобы бросить вызов его праву на это величественное место.
Когда мы читаем похвалы из уст лорда Пензанса и других прославленных специалистов относительно юридического состояния, юридической подкованности, блеска, основательности и талантов, столь расточительно обнаруживаемых в Пьесах, и пытаемся подладить их под лишённого истории стратфордского помрежа, они выглядят дикими, странными, невероятными, смехотворными; однако стоит нам вложить их в уста Бэкона, они уже не звучат странно, они кажутся естественными и оправданными, они кажутся уместными. Отлистайте назад и перечтите их. В отношении стратфордского Шекспира они бессмысленны, как пьяные нелепости — невоздержанные восторги по поводу обратной стороны луны, так сказать; в отношении же Бэкона они — восхищение перед её золотой стороной, полнолунной — нисколько не излишние, ничуть не взвинченные, но здравые, правильные и справедливые. «Когда бы автору ни приходилось прибегать к метафоре, сравнению или пояснению, его разум первым делом обращается к юриспруденции. Он будто мыслил юридическими фразами, самые расхожие юридические выражения оказывались на кончике его пера». Такое происходит исключительно с теми, для кого юриспруденция является ремеслом; дилетантам тут не место. Бывалые моряки наполняют свою речь морскими словечками и берут все сравнения у корабля, моря и штормов, а вот обычный пассажир никогда этого не делает, будь он хоть из Стратфорда, хоть откуда ещё; а если отважится, похожести не добьётся. Прочитайте ещё раз, что сказал лорд Кэмпбелл и другие великие авторитеты о Бэконе, когда думали, что говорят о Шекспире из Стратфорда.
Примечания
1. Фарлонг — английская единица = 220 ярдам, т. е. примерно 201 метрам.
2. Томас Бабингтон Моколэй (1800—1859) — британский историк и политический деятель.
3. Джон Джевелл (или Джевел), епископ в Солсбери (1522—1571).
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |
