На следующее утро мы сели в поезд, идущий в Швейцарию, и часам к десяти вечера прибыли в Люцерн, Первое мое открытие в этом городе заключалось и том, что озеро и в самом деле красивое, — не зря его так превозносят. А днем-двумя позднее я сделал другое открытие: оказывается, что пресловутая швейцарская серна — по здешнему, chamois — никакая не дикая коза; что она и вообще не принадлежит к рогатым животным, не робка, не чуждается человека и что охота за ней нисколько не опасна. Серна — черноватое или темновато — коричневатое созданьице величиной с горчичное зернышко, преследовать ее нет надобности, она сама вас преследует: является к вам целым стадом, забирается под одежду и давай скакать и прыгать по вашему телу, — так что серна не пуглива, а, наоборот, чересчур общительна; она не только не боится человека, но даже охотно на него нападает; укус ее не опасен, но и не доставляет удовольствия; рассказы о ее проворстве не преувеличены: попробуйте дотронуться пальцем, и она одним прыжком одолеет расстояние в тысячу раз превышающее ее длину, и самый зоркий глаз не разглядит, куда она села. О швейцарской серне и о том, как опасно на нее охотиться, написаны томы романтического вздора, тогда как на самом деле на нее охотятся, не зная страха, и женщины и дети, охотятся все кому не лень; идет неустанная охота и днем и ночью, в постели и на ногах. Поэтическая выдумка — будто за серной охотятся с ружьем: за это не всякий возьмется, из миллиона стрелков ни один не достанет ее пулей! Ее куда легче изловить, чем застрелить, хотя и первое требует опыта и сноровки. Другой образчик пошлого преувеличения — жалобы на то, что горны стали редки. Жаловаться надо на обратное. Гурты серн в сто миллионов голов — обычное явление в швейцарской гостинице. Это, можно сказать, бич. Сочинители наряжают охотников за сернами в затейливые живописные костюмы, тогда как всего удобнее охотиться за этой дичью совсем без костюма. Такой же обман — будто бы имеются в продаже шкурки серны: ободрать серну невозможно, она слишком мала. Да и вообще серна — это сплошное очковтирательство, и все, что о ней писали до сих пор, — сентиментальная гипербола. Поверьте, вывести серну на чистую воду отнюдь не было для меня удовольствием; ведь серна — одна из моих заветных иллюзий; всю жизнь я мечтал, как увижу ее в естественных условиях и буду отважно гоняться за ней по скалам и кручам. И мне тем горше выступать с этими разоблачениями, что я надругаюсь и над чувствами читателя, над его уважением и привязанностью к серне, — но сделать это необходимо: когда честный писатель сталкивается с ложью и надувательством, прямая его обязанность разоблачить их и свергнуть с престола, не щадя никого; при любом отступлении от своего долга он теряет право на доверие общества.
Люцерн — очаровательный городок. Он начинается у самой воды кромкою гостиниц, карабкается в живописном беспорядке вверх по двум-трем крутолобым холмам и оседает на их склонах плотными гроздьями домов, являя глазу столпотворение красных крыш, затейливых коньков, слуховых окошек, а над ними торчат зубочистки шпилей да кое-где остатки древней зубчатой стены, извивающейся червем по гребню холмом, или уцелевшая квадратная башня массивной кладки. Нет-нет да промелькнут городские часы с единственной стрелкой поперек циферблата — негнущимся указующим пальцем; такие часы удачно дополняют картину, но не пытайтесь определить по ним время! Между изогнутой линией отелей и озером тянется широкий проспект с фонарями и двойной шеренгой невысоких тенистых деревьев. Набережная вымощена камнем и обнесена решеткой, не позволяющей беспечному прохожему шатнуть в воду. По проспекту день-деньской мчатся экипажи; няньки с детьми и туристы посиживают в тени деревьев, или, перегнувшись через решетку, следят за стайками рыб, шныряющих в прозрачной воде, или, устремив взгляд на дальний берег озера, любуются величественной цепью снеговых вершин. Прогулочные пароходики, чернея пассажирами, безостановочно приходят и уходят; по всему озеру, куда ни посмотришь, скользят затейливые лодочки с юношами и девушками на веслах, а стоит подняться ветру — повсюду реют быстрые паруса. В гостиницах все комнаты на улицу — с решетчатыми балкончиками, где вы можете позавтракать в уютной прохладе и, глядя вниз, на пестрые картины кипучей городской жизни, наблюдать ее на расстоянии, не участвуя в ее трудах и треволнениях.
Почти все, кого вы видите, без различия пола, разгуливают в туристских костюмах, вооруженные альпенштоками. Очевидно, без альпенштока в Швейцарии ходить небезопасно, хотя бы и по городу. Если турист, спустившись к завтраку, забывает свой альпеншток в номере, он немедля бежит за ним, приносит и аккуратно ставит в угол. Закончим свое путешествие по Швейцарии, он ни за что не расстанется со своим посохом, а непременно потащит его с собой домой, на край света, хоть это и доставит ему больше хлопот и забот, нежели доставил бы ребенок или тот же курьер. Альпеншток — это некоторым образом трофей туриста; на нем выжжено его славное имя; а если он слазил с ним на вершину холма, перепрыгнул через ручей или пересек территорию кирпичного завода, то он выжжет на нем и названия этих мост. Это, так сказать, его полковое знамя, славная летопись его боевых заслуг. Новый, он стоит три франка, но за все сокровища Бонанцы его не купишь, если на нем начертаны славные деяния туриста. Множество швейцарцев промышляют только тем, что выжигают для приезжих надписи на альпенштоках.
И заметьте, человека ценят в Швейцарии по его альпенштоку. Пока я таскал с собой незапятнанный, незаклейменный альпеншток, на меня никто и глядеть не хотел. Но заклеймить его стоит недорого, и я обратился к этому испытанному средству. Уже следующий встреченный мною взвод туристов отнесся ко мне с заметным почтением. Я был с лихвой вознагражден за хлопоты.
Половину летних туристских орд в Швейцарии составляют англичане, а другую половину — прочие национальности: в первую голову немцы, во вторую — американцы. Американцы здесь не так многочисленны, как я ожидал.
За табльдотом в семь тридцать в отеле «Швейцергоф» в большом разнообразии представлены все нации, но наблюдать можно скорее туалеты, чем людей, ибо все это скопище сидит за длиннейшими столами, и лица видны разве что в перспективе; завтрак же сервируется на круглых столиках, и если вам посчастливилось оказаться посередине, вы можете сколько угодно упражняться в физиогномике. Нам нравилось строить предположения насчет национальности наших соседей, и в большинстве случаев мы не ошибались. Иногда мы пытались отгадывать их имена, но уже без успеха, должно быть, по недостатку опыта. В конце концов, мы оставили нашу затею и ограничили себя менее сложными задачами. Как-то утром я сказал:
— Вон сидят американцы.
— Да, они из какого штата? — отозвался Гаррис.
Я назвал один штат, Гаррис — другой. Сошлись мы только в том, что молодая особа в компании американцев прехорошенькая и одета со вкусом. Поспорили мы насчет ее возраста. Я давал ей восемнадцать, Гаррис все двадцать лет. И так как в споре разгорелись страсти, я заметил будто бы всерьез:
— Чтобы уладить эту распрю миром, мне остается одно — подойти к ней и спросить.
— Правильно! — отозвался Гаррис с присущим ему сарказмом. — Почему бы тебе не обратиться к ней с излюбленной здесь формулой: «Здравствуйте, я американец!» Увидишь, как она тебе обрадуется.
Он даже намекнул, что риск не так уж и велик — ничем серьезным подобная попытка, во всяком случае, не угрожает.
— Я сказал это просто так, для смеха, — оборвал я Гарриса. — Но вижу, ты меня еще не знаешь, ты понятия не имеешь, какой я бесстрашный. Я не испугаюсь ни одной женщины на свете. Сейчас же пойду и заговорю с ней.
То, что я задумал, никаких трудностей как будто не представляло. Я намерен был самым учтивым образом обратиться к молодой особе, заранее извинившись, если я введен в заблуждение ее поразительным сходством с одной моей старой знакомой; когда же мне скажут, что я обознался и что названное мною имя ничего ей не говорит, я снова попрошу прощения и почтительно ретируюсь. Все будет чин чином. Я подошел к ее столику, поклонился сидевшему с ней джентльмену, потом повернулся к девушке и уже собирался произнести заготовленную краткую речь, как она заговорила первая:
— Ну разумеется я не ошиблась, я так и сказала Джону, что это вы. Джон не поверил, но я знала, что права. Я говорила ему, что и вы меня, конечно, вспомните и подойдете; и хорошо, что подошли, мне было бы не слишком приятно, если бы вы удалились, так и не узнав меня. Но садитесь же, садитесь — вот уж не думала! Меньше всего я ожидала встретить вас.
Ну и сюрприз! Некоторое время я просто опомниться не мог. Однако я поздоровался со всеми и присел за их столик. Никогда еще не был я в таком переплете. Лицо девушки уже казалось мне знакомым, но я понятия не имел, где и когда мы встречались и как ее зовут. Я попытался было, чтобы отвлечь ее от более опасных тем, заговорить о красотах швейцарской природы, но диверсия не удалась — девица сразу же обратилась к более интересовавшим ее предметам:
— Боже мой, какая это была страшная ночь, когда все лодки на корме снесло в море! Помните?
— Ну еще бы! — подхватил я, хотя решительно ничего не помнил.
— А помните, как испугалась бедняжка Мэри и как она рыдала?
— Помню, конечно! Боже мой, как эти воспоминания оживают передо мной!
Я пламенно желал, чтобы они действительно ожили, но чувствовал какой-то провал в памяти. Умнее всего было бы честно признаться. Но я не мог на это решиться — девушка так обрадовалась, что я ее вспомнил, — и я продолжал барахтаться в тине, тщетно надеясь за что-нибудь ухватиться. Загадочная знакомка все с той же живостью продолжала:
— А знаете, Джордж таки женился на Мэри!
— Понятия не имею. Так он, значит, женился?
— В том-то и дело, что да. Он говорил, что в конце концов виновата не она, а ее отец, и он был прав, по-моему. А вы как считаете?
— Разумеется, он был прав. Случай совершенно ясный, я всегда это говорил.
— Ну, нет, вы говорили другое. Тем летом по крайней мере,
— Вот именно, тем летом, Тут вы абсолютно правы. Но я говорил это уже следующей зимой.
— Ну, а как потом выяснилось, Мэри была тут ни при чем — это все ее отец, он да еще старик Дарлей.
Надо было что-то сказать, и я промямлил:
— Я всегда считал Дарлея препротивным старикашкой.
— Да он таким и был, но вы ведь помните, как они с ним нянчились, хоть он вечно изводил их своими чудачествами. Помните, чуть погода начинала хмуриться, он обязательно забирался к ним в дом.
Я не смел ступить в шагу дальше. По-видимому, Дарлей — не человек; скорее всего он какое-то животное, может быть собака, а может быть и слон. Но хвосты бывают у всех животных, и я отважился на реплику:
— А помните, какой у него был хвост?
— Хвост? У него их было тысяча!
Я прикусил язык. Не зная, что ответить, я пролепетал:
— Да, уж насчет хвостов он не мог пожаловаться.
— Для негра, а тем более сумасшедшего негра, трудно желать большего.
Я готов был провалиться сквозь землю. Я говорил себе: «Неужели она ограничится этим и будет ждать моего ответа? Если так, то разговор наш зашел в тупик. Тысячехвостый негр — это тема, на которую ни один человек не решится вести непринужденную и содержательную беседу без предварительной подготовки. Эта область слишком мало исследована, и нельзя же очертя голову...»
К счастью, она прервала мои размышления слонами:
— А помните, как он любил поплакаться на свои обиды, лишь бы нашелся терпеливый слушатель? У него было свое удобное жилье, но чуть на дворе становилось холоднее, как от него нельзя было избавиться. Вечно он торчал у них в доме. Правда, они что угодно от него терпели, ведь он когда-то спас жизнь Тому — за много лет до этого. А Тома помните?
— О, еще бы, славный паренек!
— Да, да. А какой у него был прелестный ребенок!
— Замечательный карапуз! Я такого еще не видывал.
— А уж я как нянчилась с ним, укачивала его, забавляла.
— И я тоже.
— Кстати, ведь это вы тогда придумали ему имя. Какое только? Я что-то не припомню.
Я почувствовал, что лед трещит у меня под ногами. Я бы много дал в ту минуту, чтобы знать, какого пола был младенец. По счастью, мне пришло в голову имя, одинаково подходившее мальчику и девочке.
— Я предложил имя Фрэнсис, — пролепетал я.
— Это не по умершему ли родственнику? Но ведь вы крестили у них и первенца, которого они потеряли, — я уже не застала его. Как же вы его назвали?
С ужасом я убедился, что исчерпал весь свой запас нейтральных имен; но поскольку тот ребенок умер и она никогда его не видела, я решил довериться счастью и выпалил наудачу:
— Того я назвал Томас Генри.
Она сказала задумчиво:
— Странно, очень странно.
Я сидел ни жив ни мертв; холодный пот выступил у меня на лбу. Я был в самом пиковом положении, но надеялся еще выкрутиться, лишь бы она не заставила меня больше крестить младенцев. Я думал со страхом, откуда ждать следующего удара. Она все еще размышляла об имени того погибшего младенца и наконец сказала:
— Я всегда жалела, что вас не было с нами, — я так мечтала, что вы будете крестить в моего ребенка.
— Вашего ребенка? Так вы замужем?
— Я тринадцатый год замужем.
— Крещены, хотите вы сказать?
— Нет, замужем. Этот юноша рядом с вами — мой сын.
— Немыслимо, нет, невозможно! Простите, я из самых лучших побуждений... Но скажите ради бога — вам давно минуло восемнадцать? То есть... я хотел спросить, сколько вам, собственно, лет?
— Мне минуло девятнадцать в день, когда разразился тот шторм. Был как раз день моего рождения.
Мне это ничего не сказало — ведь я не знал, когда разразился тот шторм. Чтобы кое-как поддержать разговор, я хотел перевести его на более нейтральную тему, которая не грозила бы моей обанкротившейся памяти новыми разоблачениями, но весь мой запас нейтральных тем улетучился. Я хотел сказать: «Вы ни капельки ни изменились», но это было рискованно. Мне пришла в голову фраза: «С тех пор вы еще похорошели», но это вряд ли соответствовало истине. Я уже собирался — для большего спокойствия — свернуть на погоду, но моя собеседница перебила меня, воскликнув:
— Какое удовольствие доставил мне этот разговор о добром старом времени! А вам?
— Это были самые драгоценные минуты моей жизни! — воскликнул я с чувством; из уважения к истине я мог бы еще добавить: «И я готов пожертвовать своим скальпом, лишь бы не пережить их вторично». Я уже поздравлял себя с концом моих мучений и хотел откланяться, но тут она сказала:
— Одно только мучит меня.
— Что же, скажите!
— Имя умершего младенца. Как вы его назвали, повторите!
Проклятье! Я начисто позабыл это окаянное имя. Кто мог знать, что оно еще когда-нибудь мне пригодится. Но я и виду не подал и брякнул наудалую:
— Джозеф-Уильям.
— Простите, Томас-Генри, — вмешался юноша, сидевший со мной рядом.
Я его поблагодарил — на словах — и сказал с заметной дрожью в голосе:
— Конечно, конечно, это я спутал с другим ребенком, тоже моим крестником, у меня их столько, что я уже, признаться, и счет им потерял; но этого я безусловно назвал Генри-Томас.
— Томас-Генри, — хладнокровно поправил юноша. Я снова поблагодарил ого, но уже много суше, и залепетал:
— Томас-Генри, да, Томас-Генри звали бедняжку. Я назвал его Томасом по — кхе! — по Томасу Карлейлю, знаете, был такой писатель известный, а Генри — кхе, кхе! — в память Генриха Восьмого. Родители были мне страшно признательны, что их сына зовут Томас-Генри.
— Но тогда я уж и вовсе ничего не понимаю, — растерянно прошептала моя очаровательная приятельница.
— Что такое? Скажите!
— Почему же родители, вспоминая умершего ребенка, называют его Сусанной-Амелией?
Это окончательно лишило меня дара слова. Я не мог выговорить ни звука. Я исчерпал все свои словесные ресурсы; продолжать разговор — значило врать, а это не в моих правилах. Итак, я сидел и страдал, сидел молча и покорно и только слегка потрескивал, — ибо я медленно поджаривался на румянце моего стыда. Но тут моя врагиня рассмеялась с торжеством и сказала:
— Мне этот разговор о старине доставил истинное наслаждение, но я не сказала бы, что и вам. Я очень скоро заметила, что вы только притворяетесь, будто меня вспомнили, но уж раз я начала с того, что так неудачно вас похвалила, то и решила наказать вас. И мне это, как видите, удалось. Я была счастлива убедиться, что вы знаете и Джорджа, и Тома, и Дарлея, потому что сама я о них в жизни не слыхала и была далеко не уверена, знаете ли их вы; я была счастлива услышать имена несуществующих детей. Вообще, как я погляжу, у вас можно почерпнуть много полезных сведений, если с толком взяться за дело. Мэри, и шторм, и лодки, снесенные в мире, — подлинные факты, остальное — фантазия. Мэри — моя сестра, полное имя Мэри Х. Ну, теперь вспомнили меня?
— Да, — сказал я, — теперь я вас вспомнил; и вы остались такой же бессердечной, какой были тринадцать лет назад, на том пароходе, — а иначе вы не казнили бы меня так. Вы ни на волос не изменились — ни внутренне, ни внешне: вы так же молоды, как тогда, и так же хороши, и вы немало своего обаяния передали этому милому юноше. А теперь, если мое чистосердечное покаяние вас хоть немного тронуло, давайте заключим мир, — причем я, конечно, безоговорочно капитулирую, признав свое поражение.
Вернувшись, я сказал Гаррису:
— Теперь ты видишь, что может сделать человек незаурядных дарований и огромного такта!
— Извини меня, но теперь я вижу, что может сделать феноменальный глупец и невежа. Навязаться незнакомым людям и занимать их разговорами битых полчаса — в жизни не слыхал, чтобы кто-либо в здравом уме выкинул такой номер! О чем же ты с ними беседовал?
— Успокойся, я ничего худого не сказал. Я только спросил девушку, как ее зовут.
— Не сомневаюсь. Я готов верить каждому твоему слову. С тебя станется. Простить себе не могу, что позволил тебе подойти к ним и публично разыграть шута горохового; я все-таки не верил, что ты на это способен! Воображаю, что эти люди о нас думают. Но как же ты ухитрился задать такой вопрос? В какой форме? Надеюсь, не прямо в лоб?!
— Ну зачем же, я осторожненько. Я сказал: «Если вы не возражаете, мы с приятелем хотели бы узнать, как вас зовут».
— Да, это называется не прямо в лоб. Ты, я вижу, дипломат, честь тебе и слава! И я счастлив, что ты и меня приплел; ты проявил ко мне трогательное внимание, не знаю, как тебя и благодарить. И что же она?
— Да ничего особенного. Сказала, как ее зовут.
— Так-таки взяла и сказала? И не дала тебе понять, что удивлена?
— Теперь, как подумаю, пожалуй ты и прав, что-то она давала мне понять; может быть, она и была удивлена; мне просто в голову не пришло, — я принял это за выражение удовольствия.
— Ну ясно, она растаяла от удовольствия: ведь это так приятно, когда незнакомый человек задает тебе такой вопрос! Ну и что же ты?
— Я пожал ей руку, а потом все они жали руку мне.
— Это-то я видел! Я просто глазам своим не верил! И джентльмен не заикнулся о том, что с удовольствием перерезал бы тебе глотку?
— Да нет же! Мне показалось, они рады были со мной познакомиться.
— А ведь знаешь, возможно, ты и прав. Они, должно быть, сказали себе: «Этот музейный экспонат, должно быть, сбежал от своего смотрителя. Давайте позабавимся на его счет». Иначе трудно объяснить такое ангельское терпение. Потом ты сел. Это они предложили тебе сесть?
— Нет, они не предлагали, наверно упустили из виду.
— Ба, да ты гениальный сердцевед! Но чем же еще ты их удивил? О чем вы говорили?
— Я спросил девушку, сколько ей лет.
— Опять не сомневаюсь. С твоим-то тактом! Я прямо слов не нахожу от восхищения. Но продолжай, продолжай, не смотри, что у меня убитый вид, это со мной бывает от счастья и восторга. Продолжай же! Она сообщила тебе, сколько ей лет?
— Да, сообщила. Рассказала мне про свою матушку, и бабушку, и про всех своих родственников, и про себя тоже.
— И все это она выложила тебе сама, по собственному почину?
— Ну, не совсем. Я задавал вопросы, она отвечала.
— Божественно! Но продолжай. Ты, конечно, не забыл расспросить о ее политических взглядах?
— Нет, не забыл. Она демократка, а ее муж — республиканец, и оба они баптисты.
— Ее муж? Так малютка замужем?
— Она не малютка. Она замужняя женщина, этот человек, что с нею — ее супруг.
— Что ж, и дети у нее есть?
— Как же. Семеро... с половиной.
— Вздор какой!
— Нет, не вздор, она сама мне сказала.
— Но как же семь с половиной? Что значит половина?
— Один ребенок у нее от другого мужа — понимаешь, не от этого, а от другого, — не то пасынок, не то падчерица, в общем, они его считают середина наполовину.
— От другого мужа? Так она уже не раз была замужем?
— Четыре раза. Этот муж у нее четвертый.
— Ни одному слову не верю. Все это явный вздор. А мальчик — ее брат?
— Нет, сын. Самый младший. Он выглядит старше своих лет, ему пошел двенадцатый год.
— Все это гиль и чепуха! Черт знает что! В общем, дело ясное: они поняли, что ты за фрукт, и решили тебя разыграть. И, по-видимому, в этом преуспели, Хорошо еще, что я остался в стороне. Надеюсь, у них хватило чуткости и гуманности понять, что я за тебя не в ответе. И долго они здесь пробудут?
— Нет, они уезжают утренним поездом.
— Есть человек, который этому несказанно рад. Но как ты это узнал? Спросил, конечно?
— Нет, я сперва полюбопытствовал, какие у них планы, и они сказали, что намерены пожить здесь с недельку, побродить по окрестностям, но к концу разговора, когда я вызвался сопровождать их и предложил познакомить с тобой, они слегка смешались, а потом спросили, из одного ли мы дома. Я сказал, что из одного, и тогда они сказали, что передумали: им, видишь ли, надо срочно выехать и Сибирь — проведать больного родственника.
— Ну, знаешь, ты превзошел самого себя. Ты достиг таких вершин глупости, каких человек не достигал от сотворения мира. Обещаю воздвигнуть тебе памятник, этакий монумент из ослиных черепов вышиной в Страсбургскую колокольню, — конечно, если я тебя переживу. Так они спросили, из одного ли мы с тобой «дома»? Какой же это дом, скажи на милость! Что они имели в виду?
— Понятия не имею. А спросить не догадался.
— Ну а мне и спрашивать не надо! Они намекали на дом умалишенных, на сумасшедший дом, неужели тебе не ясно? Значит, они решили, что мы с тобой друг друга стоим! Что же ты о себе после этого думаешь, скажи?
— Ничего не думаю! Ну что ты ко мне пристал? Будто я нарочно, право! Ведь я из самых благородных побуждений. Они мне показались такими милыми людьми; и я им как будто понравился...
Гаррис бросил по моему адресу что-то весьма нелюбезное и убежал к себе в номер — расколошматить парочку — другую стульев, как он мне объявил. Вот несдержанный человек — любой пустяк выводит его из себя!
Мне порядком досталось от молодой особы, но не беда — я выместил все на Гаррисе. В таких случаях важно на ком-нибудь «отыграться», иначе больное место саднит и саднит.
Примечания
Карлейль Томас (1795—1881) — английский философ, историк и публицист.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |
