В первую очередь нам очень важно понять, как Марк Твен работал с историческим материалом, который собрал, создавая свое первое произведение на историческую тему. Использовал ли американский писатель опыт романистов-предшественников? Мы уже упоминали об обширном чтении Марком Твеном исторического материала в период работы над повестью. Как явствует из его письма миссис Фэрбенкс, он тщательно, хоть и без особой системы, штудировал книги по английской истории1. Материал, почерпнутый в источниках, писатель использовал в своем произведении. При этом описания церемоний, костюмов порой даны автором в его книге в кавычках либо потому, что они действительно взяты непосредственно из источников, либо для того, чтобы подчеркнуть их «правдивость». Таким образом, большую часть изученного им материала Твен поместил в напечатанном издании либо в виде цитат из источников, либо ссылаясь на эти источники в «Примечаниях», как это делали Вальтер Скотт и некоторые его последователи, в частности, та самая Шарлотта Йондж, книги которой американский писатель так много читал.
У В. Скотта писатель позаимствовал некоторые детали костюмов этого периода истории. Более важными и достоверными источниками деталей костюмов представителей разных сословий, а также описаний пышных зрелищ того времени были «Хроники Англии, Шотландии и Ирландии» Р. Холиншеда в шести томах (изданные в 1807—1808 годах) и «Хроника» Э. Холла (1809 г.). Эти труды М. Твен упоминает, хоть и редко, в рабочих заметках. Самый большой эпизод, взятый у Холиншеда, — это описание пути Елизаветы к Вестминстерскому аббатству перед коронацией (в повести — путь Тома Кенти).
С целью извлечь информацию об улицах, зданиях, обычаях Лондона М. Твен изучал «Достопримечательности Лондона» Дж. Тимбса (1867 г.), которые были в его личной библиотеке, «Город: его достопамятные личности и события» Ли Ханта (1859 г.) и «Лондон: его прославленные личности и замечательные места» Дж.Х. Джесса (1871 г.). Писатель, возможно, использовал также свой любимый «Дневник» С. Пеписа.
Среди других источников была «Иллюстрированная история Англии» Дж.Л. Крэйка и Ч. Макфарлейна, впервые опубликованная в 1837—1844 гг. Большая печать Генриха VIII и автограф короля, изображенные на титульном листе повести, воспроизведены с гравюр из этой книги. Многочисленные иллюстрации из этого многотомного труда могли также послужить основой описаний костюмов и обстановки. Есть также свидетельство, что на описание сцены коронации в повести повлиял рассказ Х. Мартино о коронации королевы Виктории, содержавшийся в последнем томе «Иллюстрированной истории».
Не стоит, однако, упускать из виду тот факт, что Марк Твен часто корректировал цитаты, придавая им литературную форму. Как следствие, в повести возникают реалии «объективного» исторического пространства Лондона XVI века, — условие, необходимое для того, чтобы повествование отвечало требованиям исторической достоверности. Но при ближайшем рассмотрении оказывается, что объективность эта Твеном сконструирована.
Собственно исторический фон, картины средневекового Лондона привлекают скорее своей живописностью, колоритом, чем принадлежностью определенной эпохе. Твен не раз подробно описывает парадные трапезы, празднества, пышные шествия, хотя и картины социального «дна» нарисованы им с размахом и сумрачным вдохновением, заставляющим вспомнить «Веселых нищих» Роберта Бернса. Раскрытие темы разоблачения жестоких и несправедливых порядков, царивших в Европе в эпоху абсолютной монархии, не мешало Твену увлеченно и с любовью описывать сцены торжественных церемоний и пышное убранство интерьеров того времени. С самого раннего детства Марк Твен любил все яркое, пышное, зрелищное. Он всегда был чувствителен к цвету, форме и движению. Ежегодные цирковые представления и выступления бродячих артистов, певцов и поэтов были самыми отрадными впечатлениями его мальчишеских лет.
Возможно именно это объясняет те отрывки в «Принце и нищем», где Твен не может сдержать восхищения красотой придворных ритуалов, и оно выплескивается на страницы книги в виде пространных описаний. В мечтах Тома Кенти из Двора Отбросов мы можем обнаружить некоторые подавленные желания Сэмюэля Клеменса из штата Миссури: «Всю ночь он упивался своим королевским величием; всю ночь окружали его знатные леди и лорды; в сиянии яркого света он шествовал среди них, вдыхая чудесные ароматы, восхищаясь сладостной музыкой и отвечая на почтительные поклоны расступавшейся перед ним толпы то улыбкой, то царственным кивком»2. Так же как Марк Твен отправился путешествовать в воспетую поэтами Англию, в эту «сказочную» страну XIX века, так и Том Кенти покинул родной дом, движимый желанием хоть одним глазком увидеть страну дворцов, знати и пышных церемоний. «Пораженный и счастливый, глядел он на громадное здание с широко раскинувшимися крыльями, на грозные бастионы и башни, на массивные каменные ворота с золоченными решетками, на колоссальных гранитных львов и другие эмблемы английской королевской власти»3.
И благодаря определенной условности сюжета сны и мечты беспризорного мальчишки становятся явью. В этой «волшебной стране» Том Кенти погружается в яркую, блестящую, похожую для него на сказку жизнь королевского двора. Вместе с Томом мы отправляемся вниз по Темзе в старый лондонский Сити. Все описание этого путешествия отмечено расточительно щедрыми интонациями и создает сверкающую атмосферу: «К ступеням террасы подплывали одно за другим золоченные придворные суда. Их было сорок или пятьдесят. У каждого высокий нос и высокая корма были покрыты искусной резьбой. Одни суда были изукрашены знаменами и узкими флажками, другие золотой парчой и разноцветными тканями с вышитым на них фамильным гербом, а иные — шелковыми флагами. К этим шелковым флагам было привешено несметное множество серебряных бубенчиков, из которых при малейшем дуновении ветра так и сыпались во все стороны веселые брызги музыки»4. И все это великолепие — только прелюдия последующих сцен: ночи народного гулянья, как будто позаимствованной из «Арабских ночей», и драматической развязки, напоминающей комедии Шекспира: «Глубокая тишина охватила аббатство. В эту незабываемую минуту посредине собора вдруг появилось новое действующее лицо, никем раньше не замеченное... С торжественностью, совсем не подходившей к его грязному платью и жалкой внешности, он поднял руку и крикнул: — Запрещаю вам возлагать корону Англии на эту преступную голову! Я — король!»5
Помпа и блеск пышных обрядов придворной жизни окружают юного «принца» Тома на каждом шагу. Конечно, Марк Твен как истинный юморист не мог устоять перед соблазном посмеяться над королевским окружением и вычурностью многих придворных традиций, но даже в самых ироничных описаниях сохраняется ощущение очарованности писателя великолепием этой жизни: «Около часа дня Том покорно перенес пытку переодевания к обеду. Его опять нарядили в такой же роскошный костюм, как и раньше, но сменили на нем решительно все — от воротничков до чулок. Затем с большими церемониями Тома проводили в просторный, богато убранный зал, где был накрыт стол на одного человека. Вся утварь была из литого золота и так великолепно изукрашена, что буквально не имела цены: то была работа Бенвенуто»6. Ироничный тон в начале абзаца сменяется в последнем предложении восхищением самого автора, о чем говорит и упоминание имени мастера, о существовании которого Том Кенти знать никак не мог.
Описание в повести королевского коронационного шествия и дня коронации сделаны столь же тщательно и очень близки к реальности: эти церемонии мало изменились со времен коронации Эдуарда I в 1272 году, так что их можно наблюдать и в наши дни. Может, описание Марка Твена и не включает все детали церемонии (как ее могут видеть теперь телезрители, например), но зато его восприятие заключенных в ней символизма и традиций, передает ее дух и смысл гораздо полнее, чем это может сделать любая телевизионная камера: «Разодетый Том Кенти на статном боевом скакуне, покрытом богатой попоной, ниспадавшей почти до земли, возглавлял процессию; сейчас же за ним следовал его «дядя», лорд — протектор Соммерсет, на таком же прекрасном коне, королевская гвардия в сияющих латах сопровождала его с обеих сторон; за протектором следовала бесконечная вереница пышно разодетых вельмож, ехавших в сопровождении своих вассалов; за ними — лорд-мэр и отцы города в алых бархатных мантиях, с золотыми цепями на груди; за ними депутация от всех лондонских гильдий в богатой одежде, с пестрыми знаменами корпораций. Шествие замыкала древняя Почетная артиллерийская рота, существовавшая в то время уже около трехсот лет, единственная воинская часть, пользовавшаяся привилегией (сохраненной до наших дней) не подчиняться распоряжениям парламента. Это было блестящее зрелище!»7
Описание церемонии коронации, правда, играет очень важную роль не только для создания исторического колорита, но и в развитии сюжета. С одной стороны, появление настоящего принца освобождает Тома Кенти от начинающего тяготить его морального бремени, с другой — именно в этот момент фантазия и история сливаются для Твена воедино, сконструированная объективность уступает место исторической достоверности: восстанавливается реальное течение исторического времени, — и новому королю дается потенциальный шанс перестроить открытый им мир в соответствии с законами справедливости и совести. Таким образом, перед нами «достоверность» не эпохи, а колорита места.
Другим аспектом «исторической достоверности» в понимании Твена была речь героев будущего произведения. В период между 1876 и 1881 гг. писатель заполнил более 55 страниц заметками, сделанными в процессе чтения трудов по английской истории и литературе. Эти записи включают длинные списки слов и фраз, которые он почерпнул из книг с целью «пропитать себя архаичным английским языком до такой степени, чтобы правдоподобно, легко и непринужденно имитировать его»8. Эти списки составлены, в основном, в результате чтения «Короля Генриха IV» (часть I) В. Шекспира, а также «Квентина Дорварда», «Кенилворта», «Айвенго» и «Приключений Найджела» Вальтера Скотта. Требования сюжета делали необходимым и изучение жизни самых низших слоев английского общества той эпохи. В этом смысле очень полезным оказалось историческое исследование о бродягах, мошенниках, преступниках и цыганах XVII века — книга «Английский бродяга... Полная история самых выдающихся плутов обоих полов» Ф. Керкмана и Р. Хеда (1874 г.). Из нее Твен почерпнул не только описания внешнего облика, повадок и быта «низов» английского общества, но и типичные для них разговорные обороты речи, отрывки реальных диалогов. Обращался Твен и к «Классическому словарю простонародного языка» Ф. Гроуза (1785 г.). В результате, по мнению некоторых критиков, речь героев является смесью живого языка елизаветинской драмы, простонародного слэнга «Английского бродяги» и высокопарного слога В. Скотта9 *.
Для Твена неотъемлемой частью достоверности повествования являлась и разработка социального фона в романе. Для его создания он также позаимствовал многие факты у историков и хроникеров. Несколько ссылок в рабочих заметках писателя показывают, что в «Иллюстрированной истории Англии» Крэйка и Макфарлейна Марк Твен внимательно читал главы, посвященные истории нравов и обычаев, истории положения народа, истории государственного устройства, правления и законов. Большую же часть исторической информации этого рода — имена, даты, места, события, описания известных личностей, историю общества и парламента — писатель взял из «Истории Англии» Д. Юма (1854 г.) (из шести томов у него были, по крайней мере, три) и «Истории Англии» в двенадцати томах Д.Э. Фройда (1865—1870 гг.) (у Твена в библиотеке было десять томов). Фройд и Юм описывали в общих чертах социальные условия того времени: рост цен, огораживание общинных земель и превращение пашен в пастбища для развития овцеводства с последующим выселением и обнищанием жителей деревни. Со всем этим юный принц должен был столкнуться в своих скитаниях по стране.
Но именно здесь мы находим наибольшее число анахронизмов: писатель готов был отступить от факта истории ради «факта» социально-политического. Так, подчас анахронично описание законов, действие которых испытывает на себе будущий король, ибо важнее всего для Твена было показать худшие стороны английской законодательной системы и государственного устройства с XVI по XIX вв. Для более выразительного описания страданий простого народа Марк Твен использовал книгу своего друга и соседа — филолога Дж. Хэммонда Трамбула «Подлинные Синие законы Коннектикута и Нью-Хейвена и Поддельные Синие законы, придуманные достопочтенным Сэмюэлом Питерсом» (1877 г.). Трамбул в своем труде доказывал, что законы колониальной Новой Англии были значительно мягче, чем английские законы во времена правления Тюдоров и в более поздний период. Твен был с этим полностью согласен и в «Общих примечаниях» он ясно говорит об этом: «Многие слышали об «ужасающих Синих законах Коннектикута» и привыкли набожно содрогаться при любом упоминании о них. Есть люди в Америке — и даже в Англии! — которые воображают, что законы эти являлись выдающимся памятником злобы, безжалостности и бесчеловечности; а между тем в действительности именно в них, впервые в «цивилизованном» мире, проявилось значительное смягчение судебной свирепости. Этот человечный и добрый кодекс Синих законов, созданный двести сорок лет тому назад, стоит особняком между столетиями кровавого законодательства до него и ста семьюдесятью пятью годами английского кровавого законодательства после него.
В Коннектикуте — при Синих законах и при других — не было такого времени, когда бы смертью каралось больше четырнадцати различных преступлений. А в Англии еще на памяти ныне живущих людей сто двадцать три различных преступления карались смертью! Эти факты стоят того, чтобы о них знать, — а также того, чтобы о них поразмыслить»10.
Марк Твен составил список наиболее необычных «преступлений и наказаний», упоминаемых Трамбулом, а в последней главе книги обнаружил перечисление наказаний, которым подвергались картежники, нищие и бродяги, что и подсказало ему ряд возможных испытаний и злоключений, с которыми сталкивается принц Эдуард, путешествуя с шайкой бродяг. В рабочих записях Твена есть ремарка: «Вместе с шайкой он [принц] становится свидетелем всех применяемых тогда наказаний. Иногда он демонстрирует свою власть для помилования, но над ним смеются. Терпит побои»11. Рассказ одного из нищих в шайке, Йокела, вобрал в себя все наиболее типичные несчастья бедных фермеров того периода: мать сожгли как ведьму, дети умерли от голода, жену забили плетьми за то, что просила милостыню, Йокелу же отрезали уши и заклеймили как раба, а теперь его ждет смерть через повешение за побег от хозяина. Почти все эти испытания вполне укладывались в социально-правовую картину эпохи. Исключением является лишь упоминание о казни. Сам Твен в своих примечаниях, которые он назвал «Приложения», указывает на явный анахронизм в рассказе Йокела: «Крестьянина мучил этот закон по предчувствию; король негодовал против закона, которого еще не было, — отмечает писатель, имея в виду казнь за побег, — ибо это отвратительное установление родилось как раз в царствование маленького короля. Однако мы, — тут же оговаривается Твен, зная его доброту, уверены, что не он был его создателем»12.
Анахронизмом является у Твена термин «баптистки», употребляемый в отношении женщин, с которыми принц оказался в тюрьме, так как секты под этим названием появились лишь в следующем столетии. Но для Твена важен именно факт религиозных преследований, поэтому он использует данный эпизод в своем произведении, употребляя при этом термин, понятный его будущим читателям. В тюрьме Эдуард сталкивается также со старым законником, которого за памфлет, направленный против лорда — канцлера, «приковали к позорному столбу, отрубили ему уши, исключили из адвокатского сословия, взыскали с него штраф в три тысячи фунтов стерлингов и приговорили к тюремному заключению»13. Исторический прототип — адвокат Уильям Принн, по свидетельству самого Твена, был подвергнут этому наказанию гораздо позже эпохи Эдуарда VI14. Итак, мы видим, что Твен использовал книгу своего соотечественника и современника Трамбула для того, чтобы продемонстрировать правовое беззаконие и несправедливость, характерные как для английского общества эпохи Тюдоров, так и для более поздних исторических периодов. Это лишний раз подтверждает тот факт, что писатель пытался разобраться не в историческом явлении, не в давно ушедшей эпохе, а в тех общественных пороках, которые были для нее характерны; более того, которые унаследовало от нее современное общество. (К таким порокам Твен относил, безусловно, рабство и его нравственные последствия в общественной жизни южных штатов Америки).
«Нравы и обычаи простонародья и правила придворного этикета, одежда людей разных сословий, здания и улицы старого Лондона, всенародные празднества и публичные казни, даже песни бродяг и воров вошли в книгу такими, какими они были в средневековой Англии. Чего стоит один только рассказ о Лондонском мосте, о его неунывающем населении, о бойкой торговле, происходившей прямо под головами казненных, выставленными напоказ над его воротами. Будь это обязательное для принца правило этикета — мыть руки после еды розовой водой в золотой чаше — или придуманный бродягами способ вызывать на ноге язву, чтобы просить милостыню, — все эти реалии Марк Твен почерпнул из истории. Самым тщательным образом изучил писатель законы феодальной английской монархии»15, — так пишет об этом Т. Ланина. С этим трудно не согласиться. Марк Твен действительно тщательно изучил многочисленные труды по истории, собрал множество фактов о быте, нравах и законах Англии эпохи Тюдоров. Но с какой целью? Нам кажется, что делал он это вовсе не для того, чтобы обрисовать, «оживить» историческое явление, воссоздать его художественными средствами. Достоверность его повествования носит «бытовой» характер.
Выбрав эпоху и собрав о ней факты, сосредоточился ли Твен на исследовании этой самой эпохи? В известном письме У.Д. Хоуэллсу он как будто предельно «локализует» свое произведение во времени и пространстве фабулы: «Действие начинается 27 января 1547 г. в девять часов утра, за семнадцать с половиной часов до смерти Генриха VIII... И так продолжается три недели»16. При ближайшем рассмотрении, однако, выясняется, что писателя меньше всего интересует центральное событие — смена монархов в эпоху Тюдоров. Если бы автор повести следовал скоттовской традиции, то его привлекло бы движение истории, и он постарался бы дать характеристику времени. Но этого в «Принце и нищем» нет. Напротив, Твену важна ситуация промежутка, фактического междувластия. Писатель как бы прерывает движение реальной истории, что, в принципе, напоминает куперовское «явление». Но то, что происходит в пределах созданной Твеном ситуации, никак не характеризует конкретную историческую эпоху. В этот внешне статичный момент с помощью откровенной сказочной условности автор повести выявляет социально-политические закономерности общественного бытия17. Они становятся очевидными благодаря живому, «наивному» сознанию героя — ребенка, потрясенного идущими из глубины веков несправедливостью, угнетением, рабством. Исторические «вехи» действия — смерть Генриха VIII и коронация Эдуарда VI, таким образом, это лишь точки отсчета, предпосылки движения фабулы, развивающейся в наложении друг на друга «исторического» и «вымышленного» планов повествования. Если для В. Скотта комбинирование «исторического» и «вымышленного» в романе было соотношением реального и возможного, самой истории и размышлений о путях и закономерностях ее осуществления, а для Купера главным было стремление к тому, чтобы вымышленные события и факты строго укладывались в рамки «явлений» и соответствовали духу времени, то для Твена соотношение истории и вымысла не играет решающей роли в организации конфликта.
Впрочем, первое сомнение в том, что Марка Твена интересует реальное историческое событие возникает уже при чтении предисловия. Начав со скоттовского — «если не было, то могло бы быть», — Твен переходит на сказочный тон, подчеркивая развлекательно морализаторский смысл повести. Многочисленные «реальные факты», столь тщательно собранные писателем, отнюдь не складываются у него в «картину эпохи». Они служат ему материалом для создания определенных ситуаций, помогающих развивать сюжет в нужном Твену направлении. Но это отнюдь не «исторические ситуации» в духе Джеймса Фенимора Купера. Если у Скотта и Купера история сама по себе имеет нравственный смысл, то Твен создает, конструирует нравственный идеал и привносит его в историческое явление, в свою очередь тщательно им отобранное и смоделированное. У него это скорее нравственные ситуации, способствующие формированию у главных персонажей — детей — правильных, положительных нравственных установок и убеждений.
Три произведения Марка Твена, написанные в период между 1875 и 1884 годами, — «Приключения Тома Сойера», «Принц и нищий», «Приключения Гекльберри Финна», — это произведения о детстве, его особом мире, особых законах, особом понимании жизни, когда главным является стремление к свободе от навязанных правил и условностей и к жизни по велению сердца. Для Марка Твена всегда была характерна концепция детства как своего рода «естественного состояния» для каждого нового вступающего в жизнь поколения до того, как оно, это поколение, повзрослев, становится жертвой социальных условностей и тривиальных житейских забот.
Продолжая традиции представителя эпохи Просвещения Ж.-Ж. Руссо, а также романтиков, считавших детей невинными, неспособными ко злу созданиями, писатель не случайно выбрал мальчиков в качестве главных действующих лиц этих произведений: по его мнению, они чисты и человечны, обладают горячим, отзывчивым сердцем и острым, пытливым умом. Более того, они легко находят общий язык, так как между ними больше общего, чем различий, независимо от социального положения и полученного образования.
Снова и снова Марк Твен, описывая детей, говорит об их природных качествах: добросердечии, общительности, открытости, наивности, простодушии и невежестве (понимая под невежеством отсутствие «книжных знаний», а не разума). Например, сестры Тома Кенти в повести — сказке «Принц и нищий» — это «пятнадцатилетние девчонки — близнецы, добродушные замарашки, одетые в лохмотья, и глубоко невежественные»18. Отец-вор и бабка-нищенка «научили детей просить милостыню, но сделать их ворами не могли»19.
Детство, как пора непорочности и неведения, и связанные с ним чувства свободы, бескорыстной любви, покоя и согласия, было для Твена символом существования вне времени, а значит, и вне истории. Самыми яркими архетипическими образами в этом смысле были для него Адам и Ева в раю, главные герои серии скетчей под общим названием «Письма с Земли»: поступки их всегда правильны и добры, так как они чисты и невинны, понятие зла им еще неведомо. Только съев яблоко, Ева повзрослела, приобрела знание, стала различать добро и зло. Она «вступила в Историю», став прототипом всех мальчиков и девочек, которые, взрослея, учатся лгать, страдать и предавать себя и других20.
Чтобы лучше понять смысл повести «Принц и нищий» необходимо рассмотреть, как Твен рисует образы детей, находящиеся в центре повествования трех главных произведений этого десятилетия. «Приключения Тома Сойера», «Принц и нищий» и «Приключения Гекльберри Финна» связаны не только хронологически. Образы Тома Кенти и принца Эдуарда перекликаются с образами Тома Сойера и Гека. Все три произведения изображают героев — детей в поворотный момент их жизни: поглощенные собой, отделенные от ограничивающего их свободу общества. кто своими фантазиями и игрой (оба Тома), кто условиями жизни (Гек и Эдуард), они в процессе испытаний и приключений приобретают способность судить обо всем трезво и с состраданием. Мальчиков отличает природная чистота и доброта, но представление о действительности у них искажено в начале повествования либо романтическими представлениями и иллюзиями, либо общественными предрассудками. Лишь проходя через страдания они учатся смотреть на жизнь правдиво и прямо, чтобы различать «коряги и подводные камни»21 (метафора Твена из «Жизни на Миссисипи») под живописной гладью реки. Параллели можно продолжить, если вспомнить, что и Том Кенти и Гек Финн оба являются выходцами из среды бедных и обездоленных, но наделены, тем не менее (или именно поэтому), здравым смыслом и душевной чуткостью; и у того и у другого жестокие отцы — пьяницы, которые по ходу действия довольно быстро исчезают из жизни мальчиков (один — убит, другой — просто пропал). Если сопоставить Гека и принца Эдуарда, то они оба совершают познавательные и обучающие путешествия, позволяющие им увидеть социальный уклад и общественные отношения, характерные для их времени, оба во время этих путешествий находят истинных и преданных друзей и защитников в лице жертв социальной несправедливости, изгоев, беглецов — негра Джима и Майлса Гендона.
Кроме того, Том Сойер, Том Кенти и Гекльберри Финн оказываются перед необходимостью сделать нравственный выбор: и все они поступают высокоморально. Том Сойер — в суде, разоблачая индейца Джо, Том Кенти — во время коронации, признавая истинного короля в «нищем оборванце», а Гек, — спасая беглого раба Джима, ибо он скорее будет «гореть в аду»22, в существование которого искренне верит, нежели предаст друга. И не случайно спасению Джима предшествует тяжелая внутренняя борьба в душе Гекльберри Финна, ибо изначально он свято верит в то, что раб — это собственность хозяина, и долг каждого — вернуть его владельцу дабы не стать вором. Но общение с конкретным рабом в лице Джима открывает ему глаза на ложность этого закона. Он начинает понимать, что общечеловеческий закон — истинная справедливость — заключается в том, что друга предавать нельзя. При этом доброта и справедливость, подчас, требуют больших жертв.
Как и Гек, Том Кенти и принц Эдуард обретают чувство милосердия через способность различать истину и фальшь. Каждый из них в начале повести имеет ложное представление о жизни другого: Том Кенти, например, мечтает о дворцах и власти, принц Эдуард — о свободе бедняка. К концу повествования они познают истину: и правители лишены свободы, скованы общественными установлениями и ответственностью, и нищие страдают не только от материальных лишений, но и от бесправия. Мальчики достигают такого уровня постижения и осознания правды, который позволяет им наилучшим образом применить свою природную чуткость и доброту. В заключительных главах повести именно знания о жизни во дворце (а не представления о ней), подкрепленные пробудившейся совестью, заставляют Тома содействовать восстановлению Эдуарда на престоле. Тот же, в свою очередь, присоединив к своей природной мягкости знания о жизни своего народа и абсолютную власть, вершит правосудие и восстанавливает справедливость для всех угнетенных и обманутых персонажей книги.
Итак, в этих трех книгах о детях есть много общего. Но несомненно и то, что Твен трактует в них тему детства по-разному.
Понимание образа детства в его целостности невозможно без рассмотрения взаимоотношений ребенка с окружающим миром. Твен стремится показать, как представления его героев о действительности меняются в процессе столкновения с ней. Том Сойер и Гек Финн существуют в художественном мире, отражающем реальную жизнь; книги о них — это живое повествование о приключениях реальных мальчишек. Правда, Том является воплощением теплых воспоминаний автора о своем детстве и основной способ действия (существования) этого мальчика — игра. Через игру, фантазии, мечты воспринимает он и окружающий мир; вполне реальный, надо заметить, мир, с детства хорошо знакомый писателю, хотя и преображенный ностальгическими воспоминаниями. Гек — это прежде всего результат раздумий постаревшего и ставшего мудрее писателя. Этот герой реально смотрит на действительность, в ее противоречивости, сложности видит и красоту, и уродство. И если сначала действие романа развивается как игра, то очень скоро оно наполняется реальными опасными приключениями и событиями.
Повесть «Принц и нищий» в этом смысле явилась чем-то принципиально новым для писателя, хотя главными действующими лицами по-прежнему были дети. Именно герои — мальчишки должны были воплотить идею столкновения доброго, естественного «детского» начала с несправедливостью и жестокостью мира вокруг них. Но реальная жизнь эпохи Тюдоров, как мы уже показали в начале главы, не интересовала Твена как таковая. Писатель стремился поместить в историческую эпоху то, что остается постоянным и неизменным для всех времен. В его глазах психология человека XVI века мало отличалась от психологии современных ему людей. Нравы, по его мнению, тоже менялись мало.
В определенном смысле американский автор недалек от Вальтера Скотта, который считал, что нравы практически не меняются. «Страсти — источники, из которых проистекают эти чувства и нравы во всем их разнообразии, — обычно одни и те же во всех званиях и состояниях, во всех странах и во все века»23, — так Б.Г. Реизов интерпретирует мысль Скотта. Но Твен по-другому понимал смысл определения «нравы». Если для шотландского писателя описание нравов — духовной жизни народа, в его представлении, — и быта являлось неотъемлемой частью общей характеристики эпохи, то для Твена — малая изменяемость нравов позволяла говорить о вечном. Точно так же, если для Вальтера Скотта изображение государственно-правовых отношений было способом говорить об истории, то для Марка Твена — о вечности.
Уже говорилось, что историческая действительность была смоделирована американским писателем, она стала своего рода «выстроенной декорацией», на фоне которой развертываются события сюжета, действуют главные герои. Материальная культура и быт эпохи, тщательно воспроизведенные Твеном с помощью многочисленных исторических источников, практически не влияют на психологию и характеры героев. Главные персонажи не являются у него «продуктами эпохи» в духе В. Скотта или Д.Ф. Купера. Зато писатель «погружает» Тома и Эдуарда в мир вневременных человеческих отношений, заставляет их действовать в определенных, специально сконструированных им ситуациях, меняющих нравственный облик мальчиков в нужном ему направлении.
Поменявшись одеждой, оба героя отправляются в чуждый им мир, мир, где их предыдущий духовный опыт оказывается непригодным. Смысл этого «обмена» — познание героями жизни. И вот тут автору нужна какая-то часть эпохи, те ее черты, которые важны для него в данном повествовании. Своеобразие эпохи писатель видел не в особенностях материальной культуры прошлого, не в специфике быта, а, в первую очередь, в характере государственно-правовых отношений. Подтверждение этому он и искал в столь тщательно изучаемых им источниках в период написания повести «Принц и нищий». И в этом Твен опять — американец. От просветителей через романтиков идет мысль о том, что только построив нормальную государственно-правовую систему, можно добиться успеха в улучшении всего общества. Поэтому познание жизни для Твена — это прежде всего узнавание государственно — правовой системы. Как же это происходит? Том Кенти переносится из «королевства подражания» в мир преклонения и блеска настоящего королевского двора. Но будучи отражением авторского своеобразного взгляда на прошлое, он одновременно и поражен столь великолепным окружением, и глубоко разочарован им. Оказавшись в покоях принца, «то так, то этак становился он перед большим зеркалом, восхищаясь своим великолепным нарядом», «играл изукрашенным драгоценными каменьями кинжалом, висевшим у него на бедре, рассматривал изысканное и дорогое убранство комнаты, садился по очереди в каждое из роскошных кресел»24. Но проходит время, и настроение юного «самозванца» меняется. Ему и страшно, и одиноко, и скучно, и непонятно все, что его окружает. Как человек, не лишенный здравого смысла. Том (или Твен) не может удержаться от ироничных комментариев в адрес свиты и многочисленных придворных обычаев. Так, утратив всякую надежду обходиться без посторонней помощи, он восклицает: «Горе мне, горе! Как еще эти люди не возьмутся дышать за меня!»25 Первый дворцовый опыт заставляет его сокрушаться: «Чем прогневил я господа бога, что он отнял у меня солнечный свет, свежий воздух, поля и луга и запер меня в этой темнице, сделал меня королем и причинил мне столько огорчений?»26 Но жизнь в окружении всеобщего поклонения, лести и раболепства приводит к тому, что он начинает «находить привлекательность в королевской власти»27. Тяготы этого «звания» нередко возмещаются разными выгодами. И Том уже привыкает повелевать и находит в этом удовольствие; он уже не собирается «снять домик поменьше и распустить большинство... слуг»28, напротив, он хочет приобрести новые наряды и увеличить количество придворных, чья лесть «звучала для его слуха сладкой музыкой»29. Том гордится своим положением, жалеет, что никто из прежних знакомых не может оценить его взлет по достоинству: «О, если бы они могли узнать его теперь! Как несказанно счастлив был бы он, если бы они узнали его, если бы увидели, что шутовской король трущоб и задворков стал настоящим королем, что ему прислуживают герцоги и принцы и у ног его весь английский народ!»30 Но опыт прежней жизни, здравый смысл делают его милосердным и справедливым монархом; его первые попытки править страной вызывают одобрительный возглас толпы: «Кончилось царство крови! Да здравствует Эдуард, король Англии!»31
У Д. Юма в его «Истории Англии» есть эпизод, в котором юный Эдуард «отказался подписать приговор о смертной казни» женщины, обвиненной в ереси, и только после долгих теологических «доказательств» и «свидетельств» он согласился на это, «хотя в глазах его стояли слезы»32. Твен воспользовался этим рассказом в повести. Только здесь центральной фигурой является Том Кенти, так как именно он по сюжету большую часть времени в повествовании проводит на троне, и это его первая попытка продемонстрировать свою власть. Когда он услышал шум и крики толпы, ведущей преступников — мужчину, женщину и ее дочь — на казнь «за преступления, совершенные ими против спокойствия и величия английской державы», Том тут же испытал желание спасти этих людей. «Смерть, лютая смерть ожидает троих несчастных! В сердце Тома словно что-то оборвалось. Жалость овладела им и вытеснила все прочие чувства; он не подумал о нарушении закона, об ущербе и муках, которые эти преступники причинили своим жертвам, — он не мог думать ни о чем, кроме виселицы и страшной судьбы, ожидающей осужденных на казнь»33.
Вот эта жалость, вытеснившая все другие чувства, и была для Твена главным качеством, необходимым монарху. Недаром эпиграфом к повести он взял слова Шекспира из «Венецианского купца»:
«О, в милосердии двойная благодать:
Блажен и тот, кто милует, и тот,
Кого он милует. Всего сильнее
Оно в руках у сильных; королям
Оно пристало больше, чем корона»34.
Испытав жалость, сострадание Том, как истинный король, вершит правосудие. В этом ему помогают его врожденный здравый смысл и опыт, приобретенный во время разрешения спорных ситуаций во Дворе Отбросов. В отличие от исторического Эдуарда (по Юму) Том не позволяет окружающим переубедить себя и поступает согласно велению сердца.
Весь этот эпизод очень напоминает сцену наказания «короля» и «герцога» в «Приключениях Гекльберри Финна». Когда Гек видит двух жуликов в смоле и перьях, он не может не испытать чувства сострадания, забыв про несчастья, которые они ему принесли. Но если Том Кенти способен вмешаться и исправить зло (это сказка, и Том обладает неограниченной властью), то Гек может только наблюдать и горевать по поводу увиденного.
Прежде чем Том решит дело по справедливости, он усомнится в невиновности осужденных: слишком убедительны улики, да и мозг его уже «впитал» предрассудки и предубеждения эпохи (как и у Гека). Например, когда в качестве доказательства вины одного из обвиняемых — «отравителя» — Тому говорят, что преступление «было заранее предсказано», он невольно теряется: «Довод подавляющей силы в те суеверные дни. Том почувствовал, что такая улика решает все дело, что вина бедняка доказана...»35. Сначала он ограничивается лишь смягчением приговора, заменяя казнью через повешение более бесчеловечный способ лишения человека жизни — преступник осужден на то, чтобы быть заживо сваренным в кипятке. Но врожденные проницательность и пытливость — следствие вовсе не обучения, а, напротив, недостатка образования, — сопровождаемые способностью схватывать, понимать действительность в эмпирических ощущениях, вкупе с природным даром различать истинные ценности, помогают Тому Кенти принять правильное решение. Он подробно расспрашивает шерифа об уликах и свидетелях преступления и в конце концов отпускает осужденного на свободу со словами: «Меня возмущает, что человека могут вздернуть на виселицу из-за таких пустых и легковесных улик!»36 Впрочем, в этом деле главную роль сыграл случай: Том узнал в обвиняемом смелого, самоотверженного человека, который в первый день Нового года спас тонущего мальчика; а именно в тот день и час умер больной, за «убийство» которого его и осудили.
В другом случае Тому Кенти помогают лишь его природная смекалка и здравый смысл. Он задает вопросы (как и негр Джим в «Гекльберри Финне»), которые призваны расшатать и подорвать общественные догмы. Узнав, что женщину обвиняют в том, что она вызвала бурю, Том спрашивает: «А женщина тоже пострадала от бури?» и получает утвердительный ответ. Этим он и спасает невинно осужденную: «Дорого же она заплатила за то, чтобы сделать зло самой себе, — рассуждает он. — Даже если бы она заплатила всего только фартинг, и то можно было бы сказать, что ее обманули; а ведь она загубила свою душу и душу ребенка. Следовательно, она сумасшедшая; а раз она сумасшедшая, она не знает, что делает, и, следовательно, ни в чем не виновна»37.
Правда, нельзя быть уверенным, что дальнейшее развитие героя, останься он на троне, не привело бы его к утере природного сострадания — ведь он уже начал адаптироваться во дворце, познал и сладость гордыни и упоение всемогуществом. Но в данном эпизоде Твену важно не это. Эпизод смоделирован им для того, чтобы показать насколько знание жизни изнутри и природный, неиспорченный предрассудками ум, важнее слепой веры в навязанные властью законы. Только страдания, по мнению автора, делают человека мудрее — это в равной мере относится и к Тому Кенти, и к принцу Эдуарду. Нужно глубоко знать жизнь во всех ее проявлениях, чтобы иметь право управлять жизнью других.
Принц Эдуард ничего не знал о своем народе, пока не переоделся в лохмотья. Он совершает путешествие в «низы», на «дно» своего государства, проходит суровую школу жизни в «море народных страданий» и из капризного, избалованного наследника престола превращается в терпимого, сдержанного, способного на искреннее сочувствие человека.
С этой целью фигура исторического Эдуарда VI «подгонялась» и «перекраивалась» Твеном. Так, был изменен внешний облик принца. Многие историки, а вслед за ними и писатели, отмечали болезненность сына Генриха VIII. Ш. Йондж, например, описывает Эдуарда VI в «Истории Англии для юношества» (1879 г.) (в библиотеке Твена была эта книга) как бледного, слабого, тихого мальчика, который слишком много читал и занимался науками, что и привело его к болезни и ранней смерти38. М. Твен понимал, что слабый и болезненный Эдуард вряд ли перенес бы суровые испытания, которых требовал от него авторский замысел.
Поэтому, давая описание юного принца, писатель ограничился эпитетом «миловидный», добавив при этом, что мальчик был смуглым и загорелым «от игр и гимнастических упражнений на воздухе»39. Что касается ранней смерти юного короля, его обреченности в этом смысле, то надо отметить, что Твен вовсе не затрагивает этот вопрос (если не учитывать одного предложения в «Заключении» повести — «Да, король Эдуард VI жил недолго, бедный мальчик, но он достойно прожил свои годы»40). Упоминания о слабости и скорой смерти Эдуарда свело бы на «нет» воспитательный эффект «Принца и нищего». Однако, сам факт ранней смерти Эдуарда VI вполне «устраивал» писателя и служил подтверждением правильности его взглядов: юный король скончался до того, как процесс взросления и социальной адаптации превратил его в обычного монарха, лицемера и тирана.
С той же целью Марк Твен умышленно избегал упоминаний о возрасте героев повести. Эдуард должен был говорить и делать то, что с точки зрения психологии не свойственно детям его возраста. Следовательно, нужно было изобразить его старше, чем он был на самом деле. В письме к издателю от 9 марта 1881 г. Твен замечает: «Пусть художник везде изображает принца и Тома Кенти мальчиками 13—14 лет. Я знаю, что изобразил героев слишком мудрыми и учеными для их возраста, поэтому я всячески избегал упоминания дат, которые бы могли напомнить читателю, что мальчикам нет и десяти лет. Возможно, я упоминаю дату смерти Генриха VIII, но я не называю дату рождения принца Эдуарда»41. Внешность мальчиков на иллюстрациях Меррилла, одобренных Твеном, тем не менее, не соответствует их манере поведения в повести. Это изящные, утонченные, изнеженные, почти женоподобные юноши. Но писатель именно так и представлял их себе, судя по тому, что писал своим издателям: «Меррилл, вероятно, думает, что это он сам создал этих изысканных юношей. Но я опередил его в этом! — на этих рисунках их внешность и одежда абсолютно таковы, как я представлял их себе два года назад»42.
В повести были внесены изменения и в характер юного монарха. Короткое правление Эдуарда VI имело определенную привлекательность для либеральных историков вроде Д. Юма, труды которого использовал Твен. По их мнению, Эдуард обладал мягким нравом, склонностью к учению, способностью познавать мир и чувством справедливости. К концу повести Твена все эти качества присущи и главному герою — юному Эдуарду.
Американского писателя несомненно привлекали личные качества мальчика-короля, как они были представлены историками: его способность сострадать, терпимость, образованность и доброта. «Как сияет его имя из недр той долгой тьмы»43, — восклицал Твен.
Эдуард Тюдор был представителем самого безнравственного, с точки зрения автора, класса, — высшей аристократии; он жил в эпоху, которую писатель, вслед за просветителями, считал «веком мрака и жестокости» (правда, во время правления Эдуарда VI протекторат Соммерсета привел к полному торжеству протестантизма и к некоторому ограничению абсолютизма Генриха VIII, что, безусловно, также привлекало Марка Твена в этом периоде английской истории); но этот юноша казался писателю исключением из правил истории, и Твен попытался по-своему объяснить причины этой исключительности. «Мягкость» нрава Эдуарда, например его милосердие и чувство справедливости писатель, в отличие от Йондж, объясняет не приверженностью христианским добродетелям, а как следствие перенесенных тяжких испытаний. Для Марка Твена важно то, что все эти качества Эдуард приобретает, соприкоснувшись с государственно-правовой системой Англии и осознав ее несовершенство.
Зато автор повести полностью проигнорировал те факты истории, которые шли вразрез с его замыслом. Д. Юм, например, отмечал, что несмотря на свою доброту, Эдуард, благодаря полученному образованию и эпохе, в которой жил, уже проявлял слишком ограниченные взгляды и предубеждения в вопросах религии и был склонен к фанатизму и преследованию инакомыслящих44. То есть его добрая душа была в конфликте со сводящими на «нет» все усилия этой души предрассудками его времени и условностями социального окружения. Твен же, наоборот, подчеркивает религиозную терпимость принца (например, в эпизоде казни двух женщин-баптисток), так как, согласно его замыслу, никаких изъянов в нравственном облике будущего короля быть не должно.
По мнению Р. Саломона, написавшего монографию о видении Твеном истории, автор повести попытался действительному историческому деятелю придать такие свойства личности, которые сам он так и не смог отыскать во время своих исторических изысканий. Он «смягчил», даже исказил процесс детерминистского влияния истории на человека, хотя сам был в нем уверен45. Эдуард VI должен был соответствовать замыслу автора — быть способным изменить законодательную систему в своем государстве, стать наглядным пособием урока высшей нравственности. Все глубже развивая эту мысль Марк Твен обретал свободу обращения с фактами, почерпнутыми им в книгах по истории той эпохи. Но он не отступил от принципа детерминизма полностью: писатель искусственно поместил героя повести в иную социальную среду, подвергнув его воздействию обстоятельств, несвойственных его окружению, но вовсе не произвольно смоделированных.
Скитания с представителями английского «дна» помогают Эдуарду, с одной стороны, увидеть бедствия простого народа и укрепляют в нем чувство сострадания, с другой — разбивают многие из его представлений об устройстве государства и о человеческой сущности. Наблюдая страдания бедняков, терпя лишения и нравственные муки, принц постепенно приходит к пониманию необходимости изменения жестоких законов и улучшения жизни простых людей. Выслушав рассказы арестантов в тюрьме, он гневно восклицает: «Никто не верит мне, и ты не поверишь. Но все равно, через месяц ты будешь свободен, и самые законы, обесчестившие тебя и позорящие Англию, будут вычеркнуты из государственных актов»46. Приобретенный принцем опыт позволяет ему в ответ на упреки в излишней снисходительности гордо заявлять: «Что ты знаешь об угнетениях и муках? Об этом знаю я, знает мой народ, но не ты»47. В этих словах Эдуарда нельзя не заметить сходства с обличительной речью Гуинплена, главного персонажа «Человека, который смеется» В. Гюго. Вот некоторые выдержки из нее: «В безмерном море человеческих страданий я собрал по частям основные доводы моей обличительной речи. ...Я все видел, все испытал. Страдание — это не просто слово, господа счастливцы. Страдание — это нищета, я знаю ее с детских лет; это холод, я дрожал от него; это голод, я вкусил его; это унижения, я изведал их; это болезни, я перенес их; это позор, я испил чашу его до дна. ...Если бы вы только знали, что мне пришлось видеть! Какие страдания — там, внизу!»48 Фактически здесь перечислены все страдания — нищета, голод, холод, унижения, — которые выпадают на долю Эдуарда в процессе его «воспитания».
Еще одно качество исторического Эдуарда VI не могло не обратить на себя внимание Твена. Речь идет о начитанности, образованности юного принца. Он воспринимался историками, да и народом, как сторонник образования. Его участие в создании Христовой обители или Школы Синих Камзолов «для обучения и содержания сирот и детей нуждающихся родителей»49 казалось Твену поступком, настолько важным, что он подробно написал об этом учреждении в «Общих примечаниях» и перечислил наиболее прославившихся его учеников, чтобы показать, какие благоприятные для страны последствия имело решение принца. Но автор оставил этот факт за рамками повести, хотя, казалось бы, содействие, оказываемое Эдуардом в области образования, было фактом истории, подтвержденным многими исследователями, а потому особенно ценным для писателя, так старавшегося подчеркнуть свою приверженность фактам при создании этой книги. Разумеется, мысль о том, что «знание смягчает сердца, воспитывает милосердие и жалость»50 полностью соответствовала идее прогресса как пути накопления знаний, отстаиваемой Твеном в этой книге. Но писатель имел в виду вовсе не те знания, что получают в школе, то есть, сформированные и направляемые государственной властью, а те, которые формируются на базе личного опыта. А с этим выгодный исторический факт не согласовывался. К тому же, осуществление замысла принца в отношении создания Христовой обители формально происходит после его восстановления на троне.
Все же испытания и злоключения принца указывают в направлении, противоположном цивилизации. В самый печальный момент его странствий, одинокий, голодный и замерзший принц, всеми покинутый и никому не нужный, находит приют в старом деревенском сарае рядом с теленком: «Король был в восторге не только оттого, что страшное чудовище оказалось простым теленком, но и оттого, что у него нашелся товарищ; он чувствовал себя таким одиноким и покинутым, что даже близость этого смиренного животного была ему отрадна. Люди так обижали его, так грубо с ним обходились, что для него было поистине утешением обрести наконец товарища, у которого хотя и нет глубокого ума, но по крайней мере доброе сердце и кроткий нрав. Он решил позабыть о своем высоком сане и подружиться с теленком»51 **.
И не случайно «доброе сердце и кроткий нрав» принц находит у существа, лишенного разума, а значит и способности учиться, а люди — ему, принцу, подобные, — слишком жестоко обходятся с ним. Звери и дети — единственные существа, способные относиться к нему с доверием и пониманием. Утром, когда Эдуард проснется, он увидит крысу, приютившуюся у него на груди, и скажет ей: «Стыдно мне было бы обидеть беззащитного, когда я сам беззащитен»52. Потом он заметит двух маленьких девочек, смотрящих на него своими «простодушными глазенками»53. И Эдуард поведает им о своих несчастьях и о том, что он король, будучи уверенным в том, что дети не усомнятся в его словах и не посмеются над ним. А их реакция на его рассказ — «Разве он станет лгать? ...Если это не правда, значит это ложь»; и как следствие: «Если ты вправду король, я тебе верю»54, — заставляет принца сказать самому себе: «Когда я вернусь во дворец, я буду всегда заботиться о маленьких детях, в память того, как эти девочки не испугались меня и поверили мне, когда я был в несчастье, а те, кто старше их и считают себя умнее, только издевались надо мною, выставляя меня лжецом»55.
И действительно, мать девочек, хотя и пожалела юного принца, но все же сочла помешанным. Даже самые благородные, добрые, способные к состраданию взрослые (а их в книге не так уж и много) лишены главных качеств — чистоты, наивности, искренности, способности верить не рассуждая, — с которыми они пришли когда-то в этот мир. Когда Майлс Гендон, будучи обвиненным в самозванстве, спрашивает Эдуарда, верит ли тот ему, принц не задумываясь отвечает утвердительно, «с детской простотой и доверчивостью»56. На подобный же вопрос принца Эдуарда Майлс Гендон не может дать однозначный ответ, его мучают сомнения. Сколь не были бы великодушны его поступки по отношению к принцу, он, как и все вокруг, считает, что разум мальчика помутился, и защищает права не короля, а просто человека, ребенка, несчастного и униженного. Впрочем, это делает его поступки тем более благородными, лишенными какой бы то ни было корысти.
Особенно сильное давление со стороны своего Хартфордского окружения Твен ощущал в вопросах построения семейных отношений своих героев. Литература для юношества должна, говорили ему, создавать картину идеальных, способных служить примером взаимоотношений между родителями и детьми. У Твена же это всегда получалось плохо. Вспомним, что Том Сойер был сиротой, у Гека Финна был отец, но такой, что идеальным его никак не назовешь — пьяница и дебошир, избивающий своего сына при каждом удобном случае. Рисуя семейные взаимоотношения в повести «Принц и нищий», Марк Твен смог найти определенный компромисс между требованиями ближайшего окружения и собственными представлениями о реальности.
С одной стороны, и во Дворе Отбросов, и во дворце отношения отцов и их сыновей отнюдь не совершенны. Джон Кенти регулярно избивает своих детей, причем не только Тома, но и его сестер; сам он — вор, заставляет Тома просить милостыню, а в итоге совершает убийство, из-за которого ему приходится навсегда покинуть Лондон. Вскоре, сыграв роковую роль в судьбе Эдуарда, он окончательно исчезает не только из жизни мальчиков, но и со страниц книги. При дворе Генриха VIII детям — Эдуарду и его сестрам, Марии и Елизавете, — не приходится, конечно, терпеть побои (для этого существует специальный слуга — паж для битья). Но и теплоты в отношениях между отцом и детьми нет. «Отцы, кажется, все одинаковы. И у моего нрав не кроткий. Рука у него тяжелая, но меня он не трогает. Хотя на брань он, по правде сказать, не скупится»57 такими словами Эдуард реагирует на рассказ Тома о жестокости его отца и бабки. Король Генрих, однако, этот «калека с суровым лицом» и «недобрым взглядом»58, — изображен не только жестоким тираном, но и просто больным, страдающим человеком, способным на теплые чувства по отношению к сыну. И юный принц, узнав о кончине отца, чувствует комок в горле, ибо «для мальчика были связаны с этим именем только сладостные воспоминания, и образ, который он вызывал в своей памяти, дышал любовью и лаской. Он припоминал свои задушевные разговоры с отцом, с нежностью думал о них, и неудержимые слезы, струившиеся по его щекам, свидетельствовали о глубине его горя»59. Впрочем, эти переживания больше характеризуют Эдуарда, его душевную доброту и преданность, чем отцовские качества Генриха VIII. В формализованном мире королевского двора живые чувства, подлинные ценности — родственная любовь, верная и преданная дружба, простое человеческое тепло, необходимое каждому, а тем более ребенку, — подменяются их лицемерным подобием. Не случайно, едва Том теряет корону, как ему тут же угрожает темница, — он уже не ребенок, а «государственный преступник». Для Твена же преступление заключается в отречении героя от собственной матери, на которое Кенти едва не пошел, ослепленный богатством и властью.
С другой стороны, несмотря на жестокость и деспотичность родных отцов, оба мальчика не обделены, тем не менее, отцовской любовью, заботой и защитой. Для Тома таким «отцом-заместителем»60 является отец Эндрю, старый добрый священник, который учит его латыни, рассказывает истории и дает книги для чтения, то есть ведет себя как настоящий идеальный отец в книжке, рассчитанной на детскую аудиторию. Принц также находит опекуна и покровителя в лице Майлса Гендона, отпрыска рыцарского рода, полубродяги, полусолдата. Эдуард чисто по-детски, искренне и восторженно, относится к своему защитнику, который не только спасает его с мечом в руке от преследований и насмешек лондонской черни, но и исполняет роль пажа для битья, когда юному королю грозит телесное наказание. Это особенно важно для Эдуарда, воспитанного по законам аристократической чести: «Кто спасает своего государя от ран и смерти, оказывает ему великую услугу. Он спас меня от смерти. Но это ничто, ничто в сравнении с этим подвигом! Он спас своего государя от позора!»61 Отношения абсолютной преданности и привязанности между принцем и Майлсом несколько идеализированы. Когда, например, Эдуарда похитили, Гендон отправляется на поиски, рассуждая таким образом: «Я потерял тебя, мой бедный маленький безумный повелитель! Какая горькая мысль! Я так полюбил тебя! Нет! Клянусь всем святым, я тебя не потерял! Не потерял, потому что я обыщу всю Англию и все же найду тебя. Бедный ребенок! Там остался его завтрак... и мой... ну да мне теперь не до еды. Пусть он достанется крысам! Скорее, скорее, медлить нельзя!»62 Верный, честный, отважный, по-детски простодушный, Майлс Гендон, является почти что сказочным персонажем, которого и награждают в финале в духе сказки: он получает все, чего его лишил коварный брат — имя, состояние, любимую женщину, и даже больше того — громкий титул. Таким образом, кровные «плохие» отцы в «Принце и нищем» имеют вполне достойных, образцовых заместителей.
Образы же матерей в повести изначально весьма статичны, одномерны, лишены индивидуальных черт. Они лишь олицетворяют любовь, заботу и самопожертвование. Вот что говорит Том — «король» о женщине, обвиненной в ворожбе: «Если бы моя мать была на ее месте и получила бы от дьявола такую волшебную силу, она не задумалась бы ни на минуту вызвать бурю и превратить всю страну в развалины, лишь бы спасти этой ценой мою жизнь! Надо думать, что все матери созданы так же»63. Такова вечно голодная мать Тома, которая подкрадывалась к нему ночью, чтобы сунуть «черствую корку или какие-нибудь объедки, которые она могла бы съесть сама, но сберегла для него, хотя уже не раз попадалась во время этих предательских действий и получала в награду тяжелые побои от мужа»64. Таковы крестьянские матери, которых принц встречает во время своих странствий: они хотя и не понимают его, но стараются пожалеть и накормить. Таковы и женщины-баптистки, приласкавшие Эдуарда в тюрьме накануне собственной казни: «их кроткие увещания возвратили мир его душе и научили его терпению. Он был им очень благодарен, искренне полюбил их и радовался тому, что они так ласковы с ним»65.
Мать Тома, правда, играет более важную роль в развитии сюжета. Во время коронационного шествия, в тот момент, когда «он чувствовал, что если стоит жить на свете, так только для того, чтобы быть королем», «когда верноподданнический рев толпы был для него слаще всяких стихов, даже самых хороших», когда щеки его «горели от возбуждения, глаза блестели, он блаженствовал, наслаждался», — в этот самый момент он увидел в толпе «бледное изумленное лицо и пристальный взгляд»66 своей матери. Фраза — «Женщина, я не знаю тебя!», — готовая сорваться с его уст, напоминает о предательстве Петром Христа и указывает на возможность нравственного падения героя, к которому его привели грехи гордыни и высокомерия. Но жалость к матери порождает в нем чувство стыда. «Этот стыд испепелил его гордость и отравил всю радость краденого величия»67.
Испытав чувство стыда, Том Кенти достигает нравственного возрождения. Он вновь способен сочувствовать чужой боли. Принц же Эдуард развивает в себе чувства сострадания и милосердия посредством приобретения собственного опыта, опыта испытаний и лишений.
Таким образом, мы видим, что нравы и психология нищего Тома Кенти и юного принца Эдуарда Тюдора не несут на себе печати времени. Оба героя повести «Принц и нищий» — носители общечеловеческой нравственности, с точки зрения которой в повести оценивается несправедливый общественный строй. Детский взгляд на мир, высвечивающий в действительности и дурное и хорошее, побуждал Твена не только высмеивать, (как это было с ранней комической маской «простака»), всех и вся, но и показывать возможную теплоту, красоту человеческих отношений. В «Принце и нищем», правда, Идилличность этого взгляда в значительной степени разрушена неприглядным зрелищем открывшихся ребенку нищеты, горя и рабства. Поэтому герои повести пытаются не только осмыслить действительность, но и по возможности изменить ее.
Итак, Марк Твен написал произведение о детях и для детей, но в сущности повесть «Принц и нищий» сильно отличалась и от ранее опубликованной книги «Приключения Тома Сойера», и от создававшегося приблизительно в то же время, но напечатанного чуть позже романа «Приключения Гекльберри Финна». В «Принце и нищем» писатель не стремился раскрыть психологию детей, не ставил целью показать их особый внутренний мир. Детство в этом произведении выступает как некий символ непорочности и неиспорченности — символ природной чистоты. Его главные персонажи — принц Эдуард и нищий Том — это образы — концепции, отражающие и воплощающие, фактически, представление Твена о «естественном человеке», человеке, еще не испытавшем на себе влияние и давление со стороны существующей государственно — правовой системы. Более того, эти мальчики символизируют существование вне истории, так как писатель «приостанавливает» подлинный ход исторического развития и помещает героев в созданный им мир с тем, чтобы доказать возможность улучшения существующего порядка вещей путем нравственного совершенствования. Автор ставит литературный эксперимент: заполняет «чистые страницы» разума и души своих героев правильными, высоконравственными в его представлении понятиями, чтобы в дальнейшем они смогли изменить мир вокруг себя.
Том Кенти и Эдуард VI — это персонажи повести с моралью, и их поступки этой морали полностью подчинены. Это образы — идеи, и действуют они в смоделированных автором ситуациях. Это персонажи, придуманные Твеном для того, чтобы донести заключенный в произведении нравственный урок до юных читателей.
Повесть предназначалась юному поколению именно потому, что содержала в себе нравственный урок, — урок, который, по замыслу Твена, могли понять и усвоить только те, чей разум был еще свободен, а помыслы чисты, то есть, — дети.
Многие литературоведы неоднократно подчеркивали сказочность твеновского повествования, его родство с фольклором. Действительно, главный сюжетный ход — подмена короля простолюдином («крестьянский сын», получивший за мудрость или за подвиги полцарства) и «хождение» царственной особы «в народ» в лохмотьях нищего — это типично сказочный, фольклорный поворот. А для сказки важен результат — победа добра. И добро побеждает в повести Марка Твена, пусть и вопреки исторической правде. Компромисс достигается ценой роста условности. Только в сказке Том, выступая в роли абсолютного монарха, мог достичь такого могущества, которое позволило бы ему навести относительный порядок в обществе до того, как оно разрушило, сломало его природные добрые задатки. Только в сказке принц Эдуард мог незамеченным покинуть дворец и лично испытать все унижения, которые выпадают на долю его подданных. И этот опыт рождает в нем желание (и потенциально делает его способным) изменить несправедливые государственные законы, усовершенствовать всю законодательную систему.
По мнению А.С. Ромм, фольклорная мотивировка, возможность для схожих мальчиков поменяться платьями, «как бы становится одной из бесконечных житейских случайностей, тем «волшебством» жизни, в котором нет ничего мистического и сверхъестественного»68. Именно присутствие сказочного начала, считает Ромм, придает событиям, происходящим в повести, при всей исторической конкретности, приуроченности к определенной эпохе, времени, месту особый «вневременной» характер.
История, которая была написана для того, чтобы развлекая поучать «милых и благонравных» детей, ставит и пробует решить важную нравственную проблему: почему мир устроен так несправедливо и что нужно сделать, чтобы изменить его к лучшему.
Почти все литературоведы и критики, писавшие об этой книге Твена, сходятся в том, что в «Принце и нищем», как ни в одном другом произведении до этого, нашли свое воплощение демократические убеждения и либеральный гуманизм Твена. Характерно, что Д. Кокс называет «Принца и нищего» «демократической сказкой»69, сказкой, демократизм которой заключается в том, что именно от способности и желания простолюдина (Тома Кенти) узнать в оборвыше истинного монарха и признать факт передачи ему, нищему, королевской власти (вернее, только ее символа — одежды), зависит «божественное право» короля.
Более того, действие повести и развитие сюжета зависят от главной цели — показать преимущества определенных демократических ценностей: терпимости, деятельного сочувствия страданиям угнетенных, справедливости и равенства всех перед законом. Эдуард передвигается по стране, Том Кенти почти не покидает дворца, но оба проделывают важное для себя моральное путешествие. Персонажи, таким образом, полностью подчинены сюжету, а сюжет — идее: продемонстрировать несправедливость монархических порядков, что, в свою очередь, указывало на преимущества демократии перед аристократией и монархией. А потому в повести «Принц и нищий» есть и мораль, демократическая по своей сути. Мальчики так похожи, что после того, как они поменялись одеждой, постороннему человеку уже трудно сказать, кто из них король, а кто — нищий.
Довольно неожиданное решение находит в этой повести Твена и тема двойников. Схожесть, точнее, внешняя идентичность принца и нищего таит в себе наивную сказочную условность. Но это условное «двойничество» имеет в трактовке писателя нравственный смысл. По мысли А.А. Елистратовой, «природа... как бы вносит свою поправку в несправедливые социальные законы, провозглашающие неравенство двух мальчиков, рожденных в одном и том же городе, в один и тот же день»70. Принц Эдуард и нищий Том — это фактически один герой, только на разных ступенях сословной лестницы, разделенный на две части с тем, чтобы служить замыслу автора. Вывод Твена ясен: люди не рождаются королями и нищими, таковыми их делает окружающая среда. Это общество делит людей на касты и облачает в соответствующую одежду — символ положения в этом обществе. «...Заметьте его одежду: она присвоена ему одному, и никто не смеет носить точно такую же. По этой одежде все будут узнавать его, и, памятуя, что одно время он был королем, будут оказывать ему подобающие почести»71, — как награду, как звание, королевской милостью Эдуарда получает Том Кенти право носить особое платье. Одежда — это только символ сословной принадлежности, как бы указывает Твен, без нее все люди одинаковы, а значит равны.
Думается, однако, что точнее всех ситуацию определила А.А. Елистратова, которая в свое время верно подметила, что «если многое в изображении Твеном особенностей описываемой им эпохи и характеров тогдашних общественных деятелей и не выдерживает критики с точки зрения ученого — историка, то читатель охотно прощает ему это, воспринимая его повесть как своего рода притчу сказку о столкновении доброго, естественного «детского» начала, воплощенного в юных героях, с несправедливостью и жестокостью феодального строя»72.
Иными словами, именно читатель воспринимает повествование как сказочное. Автор же вряд ли ставил себе задачу написать сказку. Как мы старались показать, создавая повесть «Принц и нищий», Марк Твен стремился, во-первых, преподать нравственный урок юным читателям, дав им нравственные ориентиры и продемонстрировав возможность торжества справедливости, а во-вторых, — выявить и художественно обобщить социально-правовые и этические закономерности общественного бытия, из-за чего произведение оказалось «отягощенным» общеисторическим философским смыслом. Поэтому, работая над изучением конкретного исторического материала источников, Твен отбирал для своей повести лишь то, что носило «всевременной» характер: те порядки, законы, общественные и межличностные отношения, которые были присущи несправедливому и жестокому государственному устройству вообще, которые можно было встретить практически в любой стране и в любой временной промежуток.
Главные герои повести также предстают перед читателями не как исторические персонажи, а как некие обобщенные образы — носители общечеловеческой нравственности. Нравственная чистота мальчиков — их доброта, благородство и способность сострадать — должны были, по замыслу автора, преодолеть все проявления корысти, злобы, нетерпимости и предательства. Более того, добро должно было щедро вознаграждаться, а зло — караться, что, собственно, и происходит в произведении Твена. Писатель подробно описывает это в заключительной главе, которая так и называется: «Правосудие и возмездие». Одним словом, должна была восторжествовать справедливость — социальная и нравственная.
Это противоречило, однако, «правде истории». Благополучное разрешение всех поднятых повестью проблем и придает ей сказочную условность. Как следствие, читателями это произведение часто воспринимается как сказка-притча, а отдельные мотивы и структуры — как заимствованные из фольклора.
Примечания
*. Приблизительно в это же время Твен сочинил рассказ-анекдот «1601 год, или беседа у камина времен королевы Елизаветы», где повествование ведется от имени королевского виночерпия, который изъясняется фразами еще более архаичными и далекими от реальной речи, чем те, из которых писатель выстраивает диалоги в «Принце и нищем». Не исключено, что это была попытка поэкспериментировать с языком той эпохи.
**. Это единение мальчика, еще не до конца испорченного цивилизацией, с животным, находящимся вообще вне ее влияния, вполне соответствует тому типу взаимоотношений («чудесному состоянию», по словам Сатаны), которые существовали в раю «между юной Евой и божьими тварями» до грехопадения. («Письма с Земли» — О.Б.)
1. См.: Stone A.E. Op. cit. — P. 112.
2. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 5. — С. 446.
3. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 5. — С. 447.
4. Там же. — С. 480.
5. Там же. — С. 619.
6. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 5. — С. 473.
7. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 5. — С. 611.
8. Mark Twain. Mark Twain in Eruption: Hitherto Unpublished Pages About Men and Events. — New York, 1940. — P. 206.
9. См.: Stone A.E. Op. cit. — P. 118.
10. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 5. — С. 644.
11. Цит. по: Stone A.E. Op. cit. — P. 120.
12. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 5. — С. 640.
13. Там же. — С. 601.
14. См. там же. — С. 641.
15. Ланина Т.В. Послесловие // Принц и нищий. — Калининград, 1990. — С. 185—186.
16. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 12. — С. 577—578.
17. См. Шемякин А.М. Историческая проза Марка Твена // Марк Твен и его роль в развитии американской реалистической литературы. Указ. соч. — С. 76.
18. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 5. — С. 443.
19. Там же. — С. 443.
20. См.: Salomon K.B. Op. cit. — P. 144.
21. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 4. — С. 280.
22. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 6. — С. 226.
23. Цит. по: Реизов Б.Г. Творчество Вальтера Скотта. — М.—Л., 1965. — С. 280.
24. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 5. — С. 457—458.
25. Там же. — С. 470.
26. Там же. — С. 518.
27. Там же. — С. 608.
28. Там же. — С. 517.
29. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 5. — С. 608.
30. Там же. — С. 612.
31. Там же. — С. 495.
32. См.: Salomon R.B. Op. cit. — P. 151—152.
33. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 5. — С. 526.
34. Там же. — С. 441.
35. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 5. — С. 530.
36. Там же. — С. 5 31.
37. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 5. — С. 532.
38. См.: Stone A.E. Op. cit. — P. 116.
39. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 5. — С. 448.
40. Там же. — С. 636.
41. Цит. по: Stone A.E. Op. cit. — P. 117.
42. Цит. по: Salamo L. Op. cit. — P. 11.
43. Цит. по: Salomon R.B. Op. cit. — P. 150.
44. Цит. по: Salomon R.B. Op. cit. — P. 151.
45. См.: Salomon R.B. Op. cit. — P. 159.
46. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 5. — С. 602.
47. Там же. — С. 636.
48. Гюго В. Собр. соч.: в 15 т. — М., 1955. — Т. 10. — С. 577.
49. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 5. — С. 642.
50. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 5. — С. 456.
51. Там же. — С. 5 5 4.
52. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 5. — С. 555.
53. Там же. — С. 556.
54. Там же. — С. 556.
55. Там же. — С. 557.
56. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 5 — С. 587.
57. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 5. — С. 450.
58. Там же. — С. 460.
59. Там же. — С. 540—541.
60. См.: Stone A.E. Op. cit. — P. 121.
61. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 5. — С. 604.
62. Там же. — С. 511.
63. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 5. — С. 534.
64. Там же. — С. 443.
65. Там же. — С. 598.
66. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 5. — С. 613.
67. Там же. — С. 613.
68. Ромм А.С. Марк Твен. — М., 1977. — С. 73.
69. Cox J.M. Mark Twain: The Fate of Humor. — Princeton (N.J.), 1968. — P. 152.
70. Елистратова А.А. Указ. соч. — С. 652.
71. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 5. — С. 633—634.
72. Елистратова А.А. Указ. соч. — С. 652.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |
