Пожалуй, можно смело утверждать, что повесть «Принц и нищий» помогла выявить и придать форму некоторым аспектам социально-политического и философского видения Марка Твена, так как автор книги нашел способ их выражения именно в исторической перспективе. Американский писатель, во всяком случае в этот период своей жизни, считал себя свидетелем новых, более совершенных по сравнению с европейскими, общественных отношений. То есть, его все больше интересовала проблема прогрессивного развития общества. Чтобы исследовать столь важную для него тему прогресса, Твен погрузился в далекое прошлое, нанося удар именно по монархии и церкви, которые неизменно соединялись в его сознании с Европой. В сравнении невежества, ханжеской морали, безжалостной и лицемерной религии того периода с образованностью и относительной свободой вероисповедания современного ему общества (в первую очередь, конечно, американского) нашел писатель доказательства своей теории нравственного прогресса.
Дискуссии о природе американской национальной идентичности, весьма актуальные в период после Войны за независимость, привели к тому, что его хартфордские соседи — «мыслители» всерьез стали задумываться об истоках американской политической теории. Г. Бушнелл, в частности, выделял два традиционных подхода к вопросу национального самоопределения США. Первый из них он называл «историческим», ибо согласно данной концепции, все современные институты власти и управления развивались на основе органического единства с соответствующими предшествующими государственными органами, санкционированными самим Господом. Те, кто придерживался этой концепции, призывали сограждан уважать облаченных «высшей властью» руководителей страны, так как они обеспечивали историческую преемственность в сфере управления государством. Истоки подобного подхода Бушнелл видел в философско-религиозной мысли пуританства.
Согласно второй концепции, как считал Бушнелл, правительство любой страны строилось на принципах «общественного договора», предполагающих добровольное согласие «управляемых», ибо в основе этой идеи лежало положение о естественном равенстве всех людей. Подобный подход Бушнелл называл «абстрактным и теоретическим» и полагал, что его истоки следует искать в европейской просветительской мысли. Несмотря на тот факт, что оба этих подхода сыграли, по мнению Бушнелла, положительную роль в период борьбы американцев за свою национальную независимость и за собственную конституцию, виновниками столкновения интересов Севера и Юга он считал тех, кто придерживался «абстрактной» концепции и призывал к возрождению и поддержке «исторической» модели1.
Эти рассуждения Бушнелла в принципе объясняют основные противоречия в политической сфере между американскими демократами и вигами в 30-х — 50-х годах прошлого столетия: чтобы объяснить и пробудить национальное самосознание сограждан демократы обращались к теоретическим принципам, а виги — к истории. Первые не видели в прошлом никакой ценности или пользы и радовались тому, что их стране удалось вырваться из «тисков Истории». Вторые были с этим абсолютно не согласны и полагали, что у американской свободы были свои предки, своя родословная — свое прошлое и своя история. Они считали, что в свое время из Европы было «вывезено» все самое ценное и политически — верное, что было накоплено в течение многих столетий: надо было только извлечь из этого правильные уроки. В сущности, подход вигов* раскрывал суть их понимания идей неизбежности общественного прогресса и эволюции человечества, так как прослеживаемая ими историческая тенденция (в первую очередь это касалось англо-американской истории) являла собой образец постепенного расширения политических свобод и повышения уровня нравственных норм, увеличения власти человека над силами природы и, как следствие, улучшения качества человеческой жизни.
То, что виги называли прогрессом являло собой модель упорядоченных последовательных перемен, где порядок и изменения были одинаково важны. Общественные институты, согласно их концепции, заключали в себе нравственное чувство всей нации, и любое усовершенствование этих институтов предполагало широкое распространение в народных массах все более возрастающих количественно и качественно справедливых идей.
Впрочем, хорошо образованные теоретики — виги прекрасно понимали, что не все, происходящее в человеческой истории, соответствует прогрессивной модели: даже республики могли оказаться в «руках сил зла» и встать на путь регресса — общественного упадка. Об этом в свое время предупреждали еще Аристотель, Полибий и Цицерон. Любой республике теоретически угрожали две вещи: с экономической точки зрения — избыточная роскошь, поглощающая постепенно энергию народа и разлагающая его нравственность, с точки зрения политической — деградация институтов власти, ведущая к анархии, а затем и к тирании. Как следствие, большинство из американских мыслителей — вигов были наследниками идеи цикличности общественного развития, так как они не могли не признать тот факт, что упадок, будучи оборотной стороной прогресса, столь же естественен, а в некоторых случаях и неизбежен.
История предоставляла богатейший материал, подтверждающий относительность прогресса человечества, большая часть исторических примеров имела печальные концовки, указывала на тщетность попыток усовершенствования человеческого общества. Де Токвиль, например, в результате изучения американской общественно — политической системы пришел к выводу о том, что результаты ее дальнейшего развития могут быть двоякими: рабство или свобода, массовое образование или варварское невежество, процветание или прозябание2. Выбор, полагал он, полностью зависел от способности американцев делать нужные и верные выводы из уроков истории. А для этого были необходимы, как минимум, мудрость и главные добродетели.
Вставал вопрос, сможет ли американский народ поднять достижения в области интеллектуально — нравственной до уровня своих материально — технических и общественно — политических достижений. Решение этой проблемы виги видели в развитии образования, призванного повсеместно распространять, «сеять» мудрость, и в социальной подвижности. нацеленной на укрепление основ нравственности путем искоренения пережитков прошлого.
Историческая концепция, таким образом, предполагала, что прошлое достойно не только слепого преклонения, но и глубокого уважительного изучения. Надо было изучить и обобщить накопленный предыдущими поколениями опыт, чтобы понять историческое предназначение США и всего человечества в целом. В изучении истории заключался и глубокий нравственный смысл: американцам следовало проникнуться осознанием своей ответственности перед прошлыми и будущими поколениями, ибо жертвы первых сделали возможным само существование молодого свободного государства, а вторые полностью зависели от принимаемых в данный исторический момент решений.
Будучи молодым писателем, Твен, унаследовавший от отца приверженность партии вигов, разделял широко распространенную точку зрения на историю как на регистрацию фактов о развитии, совершенствовании государственных и общественных учреждений и установлений. Эти убеждения получили свое развитие с переездом писателя в Хартфорд. В том, что общество, а вместе с ним и каждый отдельно взятый человек прогрессивно развиваются, он не сомневался.
Но Марк Твен был сыном своего времени и своей страны. В этом смысле он мало чем отличался от типичного среднего американца — Нового Адама Нового Света. Практичный, изобретательный и деятельный, он отрицал прошлое, которое таило в себе зло, было насквозь «прогнившим» и враждебным. Писатель не мог не радоваться тому, что тирания и деспотизм остались в прошлом (или в Европе, которая, собственно, и ассоциировалась у него с прошлым). Итак, сначала, как и для многих американцев, начиная с Джефферсона, прошлое не имело для Твена никакой ценности, кроме, пожалуй, мимолетной и непрочной эстетической привлекательности. Прошлое казалось ему занимательным, подчас — смешным, гораздо чаще — жестоким и уродливым, но почти всегда — не играющим никакой существенной роли, кроме одной: быть источником данных для сравнения с настоящим. Как следствие, основными интонациями его ранних рассказов и первой книги путешествий «Простаки за границей» были ирония, неприятие, а подчас и отвращение по отношению к прошлому Европы.
И все же Твен чувствовал, что ему не хватает эстетической восприимчивости, утонченности Старого Света, поэтому выдвигал на первый план свое нравственное превосходство, которое, в свою очередь, было следствием возросших знаний об окружающем мире. Так рождался конфликт между прошлым и настоящим, между старым и новым: прошлое было эстетически прекрасным, но враждебным человеку, а настоящее — разумным, технически-ориентированным, полезным для людей, но лишенным красоты.
Однако, во второй половине 70-х годов Твен стал осознавать, что существует и его личное прошлое, которое, в свою очередь, является частью прошлого его родной страны. Прошлое же США имело значение не только как нечто эстетически привлекательное: оно обладало важным общественным и политическим смыслом. Это понимание пришло к Твену постепенно, оно возникало из смеси разных ощущений и впечатлений.
С одной стороны, оседлая и благополучная жизнь в Хартфорде пробудила в нем ностальгические воспоминания о неспокойных детстве и юности. С другой, — развитие США после Гражданской войны пошло, как ему казалось, не по тому пути. Борьба за власть, жадность, ложь вели к всеобщему падению нравов, и писатель в поисках идеала обратил взор на Америку своего детства. «Америку Джефферсона». Идеализация сельской общины, жизни маленьких городков, вольного существования на реке нашли свое отражение в книге воспоминаний «Налегке», в романе «Приключения Тома Сойера» и в книге очерков «Жизнь на Миссисипи». Записные книжки Твена вплоть до 1878 года полны замечаний о деградации Америки, ее общества, государственной власти. «Политические партии, попрекающие одна другую за взяточничество и проч., в период, когда они стояли у власти, похожи на волка, который заглянул в хижину к пастухам, увидел, что они едят ягненка, и сказал: «Ну конечно, когда вы это делаете — все в порядке; а какой поднялся бы шум, если бы это сделал я!»»3 — писал Твен в 1877 году. А чуть позже, в конце того же года, он еще более резко высказался по поводу выборов в сенат США: «Славная система правительства, нечего сказать, при которой такого человека, как Р.Г. Дана, невозможно избрать, а в сенат посылают Джонса, годного разве лишь на то, чтобы быть тайным ходатаем в уголовном суде, — система, при которой выдающийся и достойный гражданин не может стать президентом. Полюбуйтесь на этот список: Полк, Тайлер, Пирс и так далее, почти что избран Тилден, которого должны судить за мошенничество. Половина избирателей за него проголосовала. Ничтожный конгресс из невежд и самозванцев. Продажная шайка грабителей»4. Писателя беспокоила утрата прежних идеалов, на которых, по его глубокому убеждению, должно было строиться не только настоящее, но и будущее его страны. «Вашингтон перестает быть модным в нашей жизни. Это нехороший знак. Идолы, воздвигнутые вместо него, не делают нам чести»5, — писал Твен.
Поездка в Европу в 1878—79 годах произвела переворот в сознании писателя. Он был поражен коррумпированностью, жестокостью, нравственным разложением во Франции и Англии. Запись, сделанная в мае 1878 года в Париже, гласит: «Во Франции нет зимы, нет лета и нет нравственности. За вычетом этих недостатков — прекрасная страна»6. Деятельность американского правительства и нравственность отдельных американцев, по крайней мере в сравнении с европейскими, снова стали приобретать для Твена привлекательность. «Как бы ни было плохо наше правительство, оно намного совершеннее того, что было в прошлом», — отмечает писатель. «Америка... самая цивилизованная из всех наций. Целомудренные женщины — правило здесь во всех слоях местного населения. Мужчины также не развращены, что превосходит средний мировой стандарт»7.
В конце 70-х — начале 80-х годов в Твене с новой силой проснулась вера в прогресс, но на новом витке видение человека было у него уже окончательно омрачено. Он понимал, что историческое развитие неизбежно и необходимо, оно ведет к интеллектуальному совершенствованию людей, к росту уровня их просвещенности и образованности. Но на вопрос, становится ли человек при этом лучше, ведет ли интеллектуальное развитие к нравственному совершенствованию, Твен не мог дать однозначный ответ.
Твен пытался отстоять идею прогрессивного развития общества, опираясь на опыт философов, ученых и писателей эпохи Просвещения, в частности философов, развивавших теорию «здравого смысла»: прогресс они рассматривали как процесс, во-первых, постепенного накопления человечеством знаний посредством рационального осмысления законов природы, а во-вторых, — расширения политических свобод. Представляется, что для Твена важнейшим следствием просветительской идеи прогресса цивилизации было нравственное совершенствование человеческой природы.
Но почему американский писатель второй половины XIX века заинтересовался идеями просветителей? Этому в большой степени способствовала разнообразная и многосторонняя интеллектуальная жизнь хартфордской общины, члены которой были все выпускниками Гарварда и придерживались идей этой школы. Их деятельность была нацелена на претворение в жизнь определенного общественного идеала: сделать познания в самых разных областях социально значимыми и полезными. На заседаниях вечернего клуба, собиравшегося по понедельникам от семи до четырнадцати раз в год, представители хартфордской интеллектуальной общины зачитывали и обсуждали написанные ими эссе, касающиеся важнейших политических, философских и нравственных проблем. Вот какие темы, например, обсуждались в период между 1871 и 1878 годами: «Агностицизм» (март, 1871), «Сфера деятельности законодательной системы в целях укрепления нравственных обязательств» (октябрь, 1873), «Сфера влияния деятельности проповедника» (январь, 1874), «Почтительность» (ноябрь, 1875), «Бессмертие» (апрель, 1876), «Совесть» (март, 1876), «Желательно ли ограничение избирательного права в данной стране?» (январь, 1877), «Кальвинизм» (декабрь, 1877), «Возможности общего школьного образования и его недостатки в Хартфорде» (март, 1878)8. Став членом хартфордского вечернего клуба Твен получил дополнительный стимул для глубокого изучения философии морали, уходящей корнями в философские искания представителей эпохи Просвещения.
Гарвардские представители унитарианской школы исходили из философской концепции шотландских философов «здравого смысла». Их учителями были Д. Стюарт и Т. Рид, которые утверждали, во-первых, что основой любого знания является наблюдение, во-вторых, что наблюдение осуществляется посредством сознания. и в-третьих, что сознание включает принципы, независимые от опыта, но упорядочивающие полученные опытным путем сведения. Эти принципы, входящие в структуру сознания, и были составляющими «здравого смысла». Но они не являлись некими врожденными идеями в том смысле, что люди не появлялись на свет уже веря в их верность и непогрешимость. Скорее это были идеи, которые казались очевидными любому человеку по мере знакомства с ними. Т. Рид и его последователи были также большими поклонниками Бэкона и его естественной науки. Они считали индуктивный метод исходной составляющей человеческого ума, а здравый смысл (или интуитивный разум), согласно их теории, оправдывал индукцию и эмпиризм.
Если основной религией, распространенной в Гарварде в первой половине XIX века, было унитарианство, то официальной идеологией бостонских браминов и большей части интеллектуальной элиты восточного Массачусетса стала так называемая «философия морали», включающая в себя этику и некоторые другие общественные науки, например, психологию, социологию, экономику, политическую науку, теорию образования и литературную критику. Ее можно считать частью философии «здравого смысла», которая была в течение многих десятилетий одной из популярнейших идейно-философских концепций в США.
Представители этической школы, оказавшей сильное влияние на развитие философской мысли в США, рассматривали «добро» и «зло» как простые, не поддающиеся объяснению истины, интуитивно воспринимаемые человеческим разумом. Эти истины, считали они, являются первичными составляющими «природы вещей», они объективны и самоочевидны. Даже Бог не может создавать или изменять нравственные принципы, напротив, он тоже руководствуется ими. Среди наиболее известных представителей этой школы можно назвать Р. Кадворта, Р. Прайса, Т. Рида, Д. Стюарта, У. Гамильтона.
Т. Рид в своих сочинениях использовал термин «нравственное чувство», впервые появившийся в философских трудах представителей сенсуалистской школы. Среди ученых эпохи Просвещения, придерживавшихся концепций сенсуализма, можно назвать графа Шефтсбери, Ф. Хатчесона, Д. Юма и А. Смита. Они утверждали, что человек изначально обладает «нравственным чувством», которое способно различать добро и зло через непосредственную эмоциональную реакцию (инстинктивное одобрение или осуждение поступков), и нужно только небольшое воздействие извне, чтобы сделать это чувство более зрелым. Т. Рид вкладывал в термин «нравственное чувство» абсолютно иной смысл. В его понимании «нравственное чувство» — не непроизвольная эмоция, лишающая этику реальности, а человека — моральной ответственности, а активная рациональная сила, являющаяся неотъемлемой частью человеческого разума. Согласно теории Рида, «нравственное чувство» распознает различные «моральные аксиомы», которые составляют основу поведения, и в обычных условиях легко находит праведный путь.
Понятие «нравственное чувство» в интерпретации Т. Рида использовалось Д. Стюартом и многими другими представителями шотландской школы «здравого смысла». Но что особенно важно для нашего исследования, именно эта концепция «нравственного чувства» была особенно популярна в США в середине XIX века. Об этом, в частности, говорил своим прихожанам У.Э. Чаннинг, напоминая им, что именно разум усваивает универсальные истины, к коим относятся и принципы морали9.
Гарвардские философы различали два компонента «нравственного чувства» или «совести» как они иногда его называли: когнитивный и волевой. Одно дело знать, что есть «добро» и уметь распознавать благовидные деяния, и совсем другое — поступать правильно, добродетельно. Ибо хотя они все и верили в то, что людьми должен управлять разум (в том числе и нравственное чувство), большинство из них видело и понимало, что это далеко не всегда соответствует действительности. Из этого положения следовало, что «совесть» надо тренировать, упражнять, развивать в нужном направлении, но единства в этом вопросе между отдельными представителями школы не было. Т. Паркер, например, полагал, что интеллекту необходимо образование для точной передачи фактов извне «совести», но при этом был убежден в том, что сама «совесть» надежна и непогрешима. У.Э. Чаннинг, напротив, считал, что «совесть» подобна зрению, которое может с годами ослабеть и видеть все в неверном свете10. Тем не менее, рассматривая «совесть» как активную силу, гарвардские философы оказывались перед лицом сложной проблемы: какие мотивы способны заставить людей поступать правильно и честно? Им надо было также ответить на вопрос: как знание о том, что есть «хорошо», превратить в добрые намерения и благовидные поступки? «Нравственное чувство» в их понимании было скорее «судьей», чем «исполнителем приговора». Чтобы выполнять постановления «нравственного чувства» требовалась какая-то иная сила. Такой силой могли стать «сентименты» — эмоциональные отклики на рациональные принципы. Чаннинг подчеркивал, что «сентимент — это больше чем чувстве: это чувство, обогащенное мыслью»11. Унитарианская мысль XIX века уже не рассматривала праведную жизнь как жизнь, отданную служению Господу. Для нее праведная жизнь предполагала достижение удовлетворения и радости от собственной добродетели. От имени всех гарвардских моралистов Ф. Боуэн утверждал в частности, что лозунг утилитаристов» все, что полезно — хорошо» следует переделать на «все, что хорошо — полезно», ибо общество получает только выгоду от действия нравственного закона в жизни людей12.
В традициях хартфордского клуба было подходить к рассмотрению всех вопросов на самом высоком уровне. Твен очень серьезно относился к этим заседаниям и старался использовать их для проверки своих новых идей, в том числе и в области философии морали: например, идеи о формировании и действии в человеке нравственного чувства. Он учился углубленно и с максимальной отдачей работать с первоисточниками, и именно во время подготовки к одному из заседаний, по свидетельству Г. Кэмфилда13, писатель впервые прочитал книгу Лекки «История европейских нравов от Шарлеманя до наших дней» (1869), которая оказала огромное влияние на формирование философских взглядов Твена в этот период.
Лекки был склонен подразделять всех мыслителей на «сенсуалистов» и «утилитаристов» в зависимости от того, как они толковали понятие совести и морали. Тех, кто доказывал, что все люди имеют врожденную способность различать добро и зло, он безоговорочно относил к первой категории; тех, кто считал, что нравственности человека можно просто научить, — ко второй. Как следствие, с одной стороны у него оказались Марк Аврелий, Адам Смит и Дэвид Юм, с другой — Эпикур, Томас Гоббс и Джон Стюарт Милль. Лекки написал свою «Историю нравов» для того, чтобы поддержать концепцию сенсуалистов, но подробно разъясняя взгляды противоположной стороны, он предоставил своим внимательным читателям (в том числе и Твену) полное и ясное изложение двух точек зрения на процесс формирования нравственности. Таким образом, читая книгу Лекки, Твен смог лучше понять суть полемики главных оппонентов — «сенсуалистов» и «утилитаристов», — представлявших философскую этическую концепцию «здравого смысла».
Замечания, сделанные Марком Твеном на полях принадлежащего ему двухтомного сочинения Лекки, говорят о том, что американский писатель не во всем соглашался с автором «Истории нравов», но книга ему очень нравилась, о чем свидетельствует следующая запись: «Она [книга] столь благородна и прекрасна, что я не хочу, чтобы в ней были даже самые незначительные недостатки»14. Вполне возможно, что ремарки на полях отражают лишь те высокие требования, которые Твен предъявлял сочинению Лекки. Впрочем, невозможность установить, к какому периоду относятся маргиналии писателя, указывает и на другую вероятность: Твен мог сделать эти записи позднее, когда его взгляды во многом изменились.
В любом случае несомненно то, что в период работы над «Приключениями Тома Сойера» и «Принцем и нищим», Твен находился под влиянием взглядов Лекки. В частности, американский писатель считал, подобно французскому историку, что личный опыт, подкрепленный вызванным сочувствием воображением, способствует развитию и укреплению нравственности в человеке. Соглашался Твен и с другим положением Лекки: именно ранние (то есть, в детстве) воздействия, влияния извне формируют те или иные нравственные наклонности личности, которые и ведут ее в конечном счете к успеху или к поражению. Благодаря работе сочувствующего воображения в памяти человека закрепляется чувство сострадания, которое, в свою очередь, служит источником добрых побуждений — так, в интерпретации Лекки, действует в людях «нравственное чувство». Именно это положение помогло Твену найти приемлемый для него путь объяснить и простить «шалости» и «проступки» юных героев, не прибегая к понятию природного доброго начала. Развитие нравственности происходит у детей во время игр. Именно в игре они могут «упражнять» свое воображение, свою фантазию. А при соединении воображения и личного опыта у ребенка зарождается определенное нравственное поведение.
Эти установки Лекки Твен подкрепил своим пониманием значения мотива, цели для становления нравственного поведения человека. Следуя в этом за Адамом Смитом он признавал, что благие побуждения не всегда приводят к положительным результатам, но настаивал на том, что для формирования морали побуждение, намерение лежащее в основе нравственного поступка важнее его последствий15.
Посмотрим, как это происходит с Томом Сойером. Когда учитель Доббинс обнаруживает вырванный Бекки лист из книги по анатомии, Том видит переживания девочки и сравнивает ее с кроликом, на которого нацелено ружье. В этот момент его личный жизненный опыт (он видел кролика, в которого собирались выстрелить) соединяется с воображением (он представляет себе Бекки в сходной ситуации, то есть подвергающейся опасности), и из этого соединения рождается сострадание. Сострадание настолько велико, что заставляет Тома взять вину на себя. Причем Том приносит себя в жертву не ради награды или похвалы: он делает это из чувства жалости. Его мотив благороден, хотя средство достижения цели — ложь аморально, а последствия печальны: он наказан. Так из смеси детских переживаний и фантазий рождается нравственный поступок, нравственное поведение.
Лекки развивал просветительскую теорию о прямой зависимости чувства сострадания от образования, показывая, что прогресс общества со времен варварства до цивилизации шел отчасти благодаря обучению и приобретаемому опыту и укреплению в человеке «власти осознания»16. В повести Твена можно найти подтверждение его согласия и с этой теорией. Так, претерпев унижение от питомцев Христовой обители, принц Эдуард говорит себе: «Когда я сделаюсь королем, они не только получат от меня пищу и кров, но будут учиться по книгам, так как сытый желудок немного стоит, когда голодают сердце и ум. Эту историю я постараюсь хорошенько запомнить, чтобы урок, полученный мною сегодня, не пропал даром и мой народ не страдал бы от невежества. Знание смягчает сердца, воспитывает милосердие и жалость»17. Скитания Эдуарда, во время которых он на себе испытывает многочисленные страдания своих подданных, могут служить иллюстрацией мыслей Лекки о процессе цивилизации, о нравственном воспитании «на дороге». «Свет плохо устроен: королям следовало бы время от времени на себе испытывать свои законы и учиться милосердию»18, — заключает Эдуард.
Как истинный американец, видящий и понимающий значение перемен вокруг него, Твен отчасти разделял идею прогресса, выдвинутую просветителями. Его привлекала в первую очередь мысль о возможности нравственного совершенствования человека. Правда, именно в этом вопросе Твен неизменно сталкивался с противоречиями, ибо с годами ему все труднее было поддерживать оптимистическую веру философов «здравого смысла» в способность человека меняться к лучшему. Он постоянно колебался между исходными положениями о человеческой сущности: либо человек от природы чист и невинен, а дальнейшее воспитание портит его, либо он уже рождается с «дурной наследственностью» и становится еще хуже в процессе обучения; но в любом случае Твена не устраивал результат — взрослый человек.
Будучи уверенным в разлагающем воздействии существующего общества на личность, а, значит, в невозможности сохранения чистоты и невинности у взрослого человека, писатель так и не решился вывести своих мальчишек за пределы детства, хотя и обещал проследить героев «Тома Сойера», например, до взрослого состояния. Он не сделал этого, чтобы они не стали «лгать, как и все остальные мелкие людишки в литературе»19, как он писал Хоуэллсу в письме, объясняющем, почему он никогда не сделает Тома Сойера взрослым. В результате, неменяющийся Том, фантазер и выдумщик, снова и снова появлялся на страницах более поздних и менее удачных произведений писателя.
В период создания повести «Принц и нищий», однако, Твен еще был склонен верить в то, что каким бы ни был по природе человек, (а он, по его мнению, по крайней мере, был чист), — правильно организованное воспитание способно изменить его в лучшую сторону. А уж потом этот человек, в свою очередь, сможет принять участие в совершенствовании самого общества, что и обеспечит вечное движение вперед. Таким образом, теория прогресса философов «здравого смысла» если не решала, то, по крайней мере, помогала сгладить, смягчить столь остро стоящий перед Твеном вопрос о неизбывности зла в жизни человека.
Теория прогресса, которую развивал сам Твен, была в принципе проста и на первый взгляд безупречна. Заключалась она в следующем. Человека формируют природные качества и общественное устройство. Природные качества остаются неизменными, а общественное устройство постепенно меняется к лучшему, значит и человек должен становиться лучше. Следовательно, если общество будет правильно устроено, если оно будет влиять на личность в нужном направлении, то о будущем такого человека можно не беспокоиться. Так в то время считал американский писатель.
Марк Твен стал придерживаться взглядов тех философов, кто не признавал «врожденного», «интуитивного» различения человеком добра и зла, то есть — утилитаристов. Вслед за ними он считал, что этому люди «учатся» в процессе воспитания и обучения в обществе; именно так они приобретают то, что Твен называл «нравственным чувством». Иными словами, именно в процессе воспитания нравственного чувства человек учится различать добро и зло, в частности, добро и зло в общественных установлениях: законах, нормах морали, которые, в свою очередь, являются порождением общественных институтов. Но если эти институты неправильны, то человек приобретает неправильные представления о добре и зле.
Чтобы убедиться в том, что политические и социальные институты изменяются к лучшему, Твен обратился к литературе о прошлом, ища примеры и доказательства жестокости, царившей в прежние времена. Это была одна из причин, по которой в 1876 г. он стал интенсивно читать книги по истории Европы, в первую очередь, Франции и Англии. Дело в том, что вера в высокое предназначение Америки, в ее разумное государственное устройство еще была жива в Твене в этот период, и он связывал несправедливые государственные режимы с Европой, ее прошлым и настоящим, особенно с Англией, ибо именно монархическая система правления, а еще точнее, феодальное право, порожденное ею, более всего были ответственны, по его мнению, за унижающую человеческое достоинство власть одного над многими. На титульном листе «Человека, который смеется» В. Гюго написал: «В Англии все величественно, даже дурное, даже олигархия. Английский патрициат — патрициат в полном смысле этого слова. Нигде не было феодального строя более блестящего, более жестокого и более живучего, чем в Англии. Правда, в свое время он оказался полезен. Именно в Англии надо изучать феодальное право, подобно тому как королевскую власть надо изучать во Франции»20. Учитывая тот факт, что Марк Твен перечитывал этот роман Гюго в процессе работы над «Принцем и нищим», можно предположить, что эта мысль французского романиста в какой-то мере «подтолкнула» его именно к английской истории.
Марка Твена все больше увлекали почерпнутые в трудах философов «здравого смысла» идеи о необходимости улучшения правовой и образовательной систем, так как сравнивая Европу с Соединенными Штатами, он не мог скрыть своей гордости в отношении успехов родной страны: «Каждый англичанин дружелюбно и с уважением относится к каждому американцу, но Англия в целом презирает Америку и американцев. Это теперь не задевает нас, как, бывало, в прежние годы. Мы равнодушны к тому, что страна ничем не лучше и не обширнее нас глядит на нас свысока. Мы ввели в практику телеграфную связь. Мы придумали скоропечатный станок, швейную машину, спальный вагон и салон — вагон, телефон, броненосец, мы внесли свою долю в успехи нашего столетия, мы первые начали предсказывать погоду. Никто не пишет по-английски чище и изящнее, чем Мотли, Хоуэллс, Готорн и Холмс»21, — писал Твен в 1879 году во время пребывания в Англии.
А поездки по Канаде и США, путешествие по Миссисипи в 1881—82 годах позволили писателю сравнить Америку своей юности, теперь вновь ставшую в его толковании варварской, дикой, отсталой, с послевоенной обновленной демократической Америкой, для которой были характерны всеобщий рост знаний и индустриализация. Эта смена настроений нашла отражение в повести «Принц и нищий», во второй части книги очерков «Жизнь на Миссисипи» и в романе «Приключения Гекльберри Финна». «К северу от Сент-Луиса появляются обнадеживающие признаки того, что здесь живут деятельные, энергичные, толковые, зажиточные, практичные люди девятнадцатого века. Тут не мечтают — тут работают. И прекрасные результаты видны во всем — в солидном внешнем облике вещей, в тех признаках зажиточности и комфорта, которые встречаешь повсюду»22. «...В Берлингтоне, как и во всех городах по верховьям реки, вдыхаешь бодрящий воздух прогресса — ощущение очень приятное»23, — пишет Твен в LVII главе «Жизни на Миссисипи». А в следующей главе находим и объяснение этим переменам; оно вполне в духе твеновской концепции: на первом месте — изменения нравственно-правовые: «Перед такими людьми и такими достижениями, как здесь, невольно преклоняешься. Это — независимые люди, самостоятельно мыслящие и имеющие на это полное право, потому что они образованны и культурны; они читают, они в курсе всех лучших и новейших идей, они укрепляют каждое слабое место в своем краю школой, университетом, библиотекой или газетой, и они живут по законам. Беспокоиться о будущем такого народа не приходится»24.
И все же, как ему казалось, усовершенствования, изменения к лучшему касались по большей части только материальной стороны жизни общества — повсеместного промышленного развития и строительства. Социально-политические изменения в США второй половины XIX века, а именно, нарастающие империалистические тенденции, указывали писателю на слабые стороны разработанной им теории прогресса, не позволяя смотреть в будущее с оптимизмом. Сомнения в возможности совершенствования, «улучшения» человеческой природы все больше овладевали им. Все чаще мысли о неизменной подлости, низости людей находили отражение и в записных книжках писателя, и на страницах его произведений.
Так, например, в 1883 г. он набросал план пьесы, согласно сюжету которой Америка должна была вернуться в «век тьмы» приблизительно в 1985 году: причиной тому должна была стать неменяющаяся низменная человеческая природа25.
О сущности человеческой природы размышляют и герои Твена. В вышедшей в 1884 году книге о Гекльберри Финне главный герой, наблюдая за переходящим порою в жестокость расчетливым лицемерием «короля» и «герцога», и за граничащими с глупостью простодушием и чувствительностью тех, кого они обманывают, также не раз задумывался о том, что ему «стыдно за род человеческий»26.
Более того, Твен пришел к мысли, что люди были жестоки всегда и во всем, если не намеренно, то по глупости. Очень показательна в этом смысле история, рассказанная негром Джимом в «Приключениях Гекльберри Финна». Он когда-то больно ударил свою четырехлетнюю дочь за невыполнение его требования, и только потом понял, что девочка оглохла и не могла его слышать. Коль скоро даже такие хорошие и добрые люди легко становятся орудием зла, то смогут ли что-то исправить в человеческом характере всеобщее образование, библиотеки и научно-технические открытия, — Твен не был до конца уверен, что на этот вопрос можно ответить утвердительно.
В том же 1884 году в письме Хоуэллсу он писал: «Нет, право же, человеческая природа — это самое лицемерное и фальшивое, что только есть на свете. А человек — существо, за которое приходится краснеть, с какой стороны на него ни взглянешь. «Познай самого себя» — и тогда ты исполнишься презрения к себе, можешь не сомневаться»27.
Не вызывает сомнений тот факт, что уже в начале 80-х гг. (в том числе и в период написания повести «Принц и нищий») Твена начали беспокоить мысли, оформившиеся позднее — в начале XX века в теорию полного отрицания исторического прогресса, завершив тем самым путь писателя от исторического оптимизма к историческому пессимизму. И источником пессимизма Марка Твена в вопросе, касающемся прогрессивного развития общества, является его убеждение в том, что в основе прогресса человечества должно лежать нравственное совершенствование каждого отдельного человека, а именно это все чаще казалось американскому писателю недостижимым.
И все же, в самой повести «Принц и нищий» Твен не только постарался наглядно продемонстрировать преимущества демократической системы общественного устройства перед монархической, но и дал свою интерпретацию идеи о влиянии политических и общественных отношений на формирование личности. Г.К. Беллами, например, рассматривает повесть, как первую серьезную попытку Твена исследовать силу воздействия окружающей среды и обстоятельств на человека28.
Примечания
*. Разумеется, партия вигов была не единственной общественной силой, осознавшей значение истории. В первой половине XIX века пробуждение исторического сознания было характерно для представителей многих социально — политических слоев США. Свидетельство тому такие факты. как невероятная популярность исторической литературы. создание многочисленных исторических кружков и обществ, изменения в школьном расписании. Виги использовали эту общественную тенденцию и пытались направлять ее.
1. Howe D.W. The Political Culture of the American Whigs. — Chicago; London, 1979. — P. 69.
2. См.: Howe D.W. The Political Culture of the American Whigs. Op. cit. — P. 75.
3. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 12. — С. 480.
4. Там же. — С. 481—482.
5. Цит. по: Robinson F.G. In Bad Faith: The Dynamics of Deception in Mark Twain's America. — Cambridge, 1986. — P. 128.
6. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 12. — С. 488.
7. Цит. по: Salomon R.B. Op. cit. — P. 76.
8. См.: Camfield G. Sentimental Twain: Samuel Clemens in the Maze of Moral Philosophy. — Philadelphia, 1994. — P. 112.
9. См.: Howe D.W. The Unitarian Conscience. Op. cit. — P. 51.
10. См.: Ibid. — P. 54.
11. Цит. по: Howe D.W. The Unitarian Conscience. Op. cit. — P. 62.
12. См.: Ibid. — P. 67.
13. См.: Camfield G. Op. cit. — P. 113.
14. Цит. по: Camfield G. Op. cit. — P. 113.
15. См.: Camfield G. Op. cit. — P. 114.
16. См.: Salamo L. Op. cit. — P. 24—25.
17. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 5. — С. 456.
18. Там же. — С. 602.
19. Цит. по: Cox J. Op. cit. — P. 174.
20. Гюго В. Указ. соч. — Т. 10. — С. 5.
21. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 12. — С. 488.
22. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 4. — С. 601.
23. Там же. — С. 606.
24. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 4. — С. 607.
25. См.: Salomon R.B. Op. cit. — P. 127.
26. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 6. — С. 173.
27. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 12. — С. 584.
28. См.: Bellamy G.C. Mark Twain as a Literary Artist. — Norman, 1950. — P. 310.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |
на правах рекламы
• В продаже все виды Стамесок и долот, в наличии на складах: купить в интернет.. . (65) Обычный (29) Стамеска - столярный ручной режущий инструмент, предназначенный для выдалбливания неглубоких гнезд и отверстий, снятия материала небольшой толщины, подрезки плоскостей и выступов. Стамески и долота в наличии на складах в Москве, Санкт-Петербурге и в Нижнем Новгороде, доставим по всей России.
