Еще в 70-е годы взгляды Марка Твена на человека и человечество не отличались особым оптимизмом. По мнению Л. Бадда, уже в «Позолоченном веке» (1873) американский писатель высказывает мысль о том, что «основная масса человечества своекорыстна, тупа, беспомощна и деспотична, и что абсолютные дураки составляют большинство повсюду»1, имея в виду своих современников. В 80-е годы в силу социально-политических, а также чисто личных причин пессимизм Твена усилился, и все же наибольшую неприязнь он испытывал именно к человеку средневековья, а не к своему современнику. Нравы, обычаи, манеры той эпохи неизбежно привлекали его внимание, и их описание всегда находило у писателя живой отклик.
И это вполне понятно, если вспомнить, что вера Марка Твена в материальный и нравственный прогресс человечества вплоть до начала 90-х годов опиралась в основном на сравнительный анализ человеческого поведения — нравов, обычаев, манер — в разные эпохи, в разных государствах и при разных режимах правления. В этом он не расходился с либеральными историками типа Галлама и Маколея (чьи книги он неоднократно перечитывал), которые считали, что «идеальный историк... должен охватывать и изучать и культуру, и деяния (поступки)»2 отдельных людей и всего человечества в целом.
Именно книги по истории, описывающие культуру и деяния человечества на разных этапах его развития, стали для писателя источником откровений и фактов о низости человеческой природы и о тех силах, которые ее формируют.
Так, например, книги любимого Твеном Лекки послужили не только источником информации об ушедших эпохах, но и своеобразным аккумулятором идей, нашедших отражение в романе. «История европейских нравов от Августа до Шарлеманя», в частности, помогла придать историческое обоснование взглядам писателя на прогресс человечества. Подробный анализ этических основ цивилизаций античного и средневекового периодов снабдил Твена богатым материалом, доказывающим правильность его попыток увязать нравственность и историю. Для американского писателя, как и для Лекки, средневековье было эпохой существования абсолютно безнравственного общества, которому были присущи варварский феодальный порядок, правовая и социальная несправедливость, сексуальная распущенность и фальшивая романтика3. Лекки писал, что христианская цивилизация средних веков находится гораздо ниже, чем лучшие языческие цивилизации и по уровню гражданских и патриотических добродетелей, и по уровню достоинства и красоты того типа человеческого характера, который она формирует. Средние века, по мнению Лекки, воспитывали в человеке нетерпимость к любому инакомыслию и безграничную веру во все лживое и фальшивое4. Кроме того, Лекки был уверен, что хотя христианство и подарило порабощенным классам ощущение нравственной опоры, основное место среди моральных ценностей оно отдавало таким добродетелям как преданность, терпение, послушание и непротивление злу — то есть, качествам, ведущим к формированию рабской психологии. Римский же идеал совершенствования человеческой личности был полностью утрачен, хотя и включал в себя такие качества как достоинство, уверенность в себе, независимость и твердость духа. Твен был полностью согласен с этими мыслями историка и на полях его книги написал: «Христианство, таким образом, не породило раба, а низвело все условия существования людей до рабского уровня»5 *.
В романе «Янки из Коннектикута» идея Лекки о двух возможных путях развития общества обрела художественное воплощение. Автор романа выстраивает свою концепцию на основе контраста между католической церковью как институтом и светским (желательно демократическим) государством, религией и наукой, рабством и свободой, подчинением и независимостью, то есть, исходя из сопоставления двух миров: феодального общества, как оно предстает перед глазами наблюдателя (Янки) и развитой технической цивилизации XIX века. То, что Твен сравнивает мрачное средневековье с XIX веком, а не с языческой античностью, как это делал Лекки6, не означает, что в схему последнего он вводит третий фактор. Для него, как и для многих других последователей просветительских идей, «золотой век» античности был прерван, разрушен варварами и христианами, чтобы вновь возродиться, теперь навсегда, в сиянии научной мысли в XVIII веке. Средние века были перерывом, «отклонением» в поступательном движении истории, тем, что Твен называл «нравственной и умственной ночью»7, после которой человек «проснулся» в эпоху Просвещения и вступил в XIX век, таящий в себе все признаки подлинной цивилизации: возросшие знания в самых различных областях науки и усовершенствованные законы вели к расширению политических прав и свобод простых людей, создавая тем самым предпосылки для постепенного перехода власти из рук аристократии в руки народа.
Исторические документы, которые изучал Твен, и были для него неоспоримым подтверждением роста знаний и расширения политических свобод8, которые вместе, как он тогда считал, являлись необходимым условием для совершенствования общественной морали. Читая труд Э.Д. Уайта «Война науки и теологии» в том месте, где автор описывает жестокое обращение служителей церкви с умалишенными с целью обвинения их в колдовстве, Твен пишет на полях: «Невыразимо жаль»9. На полях трехтомного труда Сен-Симона можно найти многочисленные ремарки Твена о «низменных негодяях» и «тошнотворных сентиментальных притворщиках»: именно так он отзывался о представителях аристократии и королевской власти. И таких в высшей степени эмоциональных откликов в этих, да и многих других книгах множество10. При этом писатель очень легко переходит от констатации и оценки отдельных фактов, свидетельствующих о безнравственных поступках представителей власти, к теоретическим обобщениям, подтверждающим неизбежность прогресса, в который он верил, по крайней мере, до конца 80-х годов XIX века.
Там, где Уайт описывает процесс обнищания трудящихся в средние века (в чем несомненно было виновно и католичество), Твен замечает, что церковь всегда подавляла все то, что связано с понятием прогресса, но при этом, как правило, терпела поражение и вынуждена была отступать11. То есть, человечество все же шло по пути совершенствования, развивалось в направлении цивилизованного общества. Правда, в отличие от историков, чьи книги он читал и чьи идеи использовал в романе**, американский писатель считал исходной точкой современной западной цивилизации Французскую революцию, свергнувшую власть Бурбонов и проложившую дорогу истинной свободе и независимости человека. «Свободе людей — белых людей — если быть справедливым, в этом году исполняется сто лет, — писал Твен в 1889 году в одном из неопубликованных предисловий к роману. — То, что называлось свободой в любом из предшествующих столетий мировой истории нельзя брать в расчет с точки зрения разума»12. Твен в этом вопросе придерживался взглядов Карлейля, который в своем историческом труде о революции во Франции сумел передать характерную для этого периода французской истории атмосферу ужаса и надежды, животной жестокости и возвышенных страстей13. Согласно Карлейлю революция была неизбежна, ибо помогла разрушить «творение дьявола»: она оказалась подобна костру, на котором был сожжен «прогнивший феодализм»14.
Для Твена подлинно цивилизованное общество было возможно лишь при одном условии: люди должны быть свободны в своем выборе формы управления государством, в котором живут, но ни одна монархия позволить им этого не могла, даже если это была в высшей степени просвещенная монархия: «Существует одно такое сочетание слов, совершенно бессмысленное, которое от частого употребления как будто получило значение и смысл: я имею в виду слова «способный к самоуправлению». применяемые то к одному, то к другому народу; при этом подразумевается, что где-то есть, или был, или может быть народ, неспособный к самоуправлению, — народ, который не способен управлять собою так, как им управляют или могли бы управлять специалисты, сами себя признавшие достойными власти. Лучшие умы всех наций во все века выходили из народа, из народной толщи, а вовсе не из привилегированных классов; следовательно, независимо от того, высок или низок общий уровень данного народа, дарования его таятся среди безвестных бедняков, — а их так много, что не будет такого дня, когда в недрах народных не найдется людей, способных помочь ему управлять собой. А из этого следует, что даже самая лучшая, самая свободная и просвещенная монархия не может дать народу того, чего он достиг бы, если бы сам управлял собой; и тем более это относится к монархиям не свободным и не просвещенным»15. Поэтому в своем романе о рыцарях при дворе короля Артура, писатель с особенным злорадством набросился на английское государственное устройство и английский образ жизни, основанный на преклонении перед титулами и положением в обществе. «Человек, который считает, что в мире есть кто-то лучше, чем он только потому, что был рожден в королевской семье или аристократом, — собака с душой собаки, — по сути — лжец»16, — писал Твен. Он даже хотел напечатать приложение к «Янки», которое бы графически показывало невежество и порочность английской «цивилизации» до XIX века.
Многих удивляла эта антибританская направленность книги, так как Твен сам неоднократно говорил и писал о своей привязанности к этой стране, о том, что хотел бы жить там, если бы только мог взять туда всех своих друзей17. Но объяснение тут, наверное, простое: да, он любил Британию, ее историю, природу и людей, но ненавидел монархию и церковь, а свой гнев в романе Твен обрушил именно на эти ненавистные ему институты власти. «Вы не можете рассуждать с помощью сердца, у него свои законы, и оно начинает взволнованно биться по поводу вещей, которые разум презирает»18, — писал Твен и этим можно объяснить многие противоречия его натуры. Его презрение и ненависть к титулам и аристократии, возникшие задолго до написания «Янки» и получившие новый толчок в 80-е годы, полностью заглушили сердечную привязанность к Англии.
Итак, основной удар Твен нанес именно Британии. Одной из причин стала критика некоторых сторон американской жизни английским автором Мэтью Арнольдом в его книге «Цивилизация в Соединенных Штатах». Англичанин, хотя и ставил высоко социальное и политическое равенство в США и желал того же для Англии, тем не менее настаивал на том, что материальные, политические и социальные достижения еще не есть признаки цивилизации, ибо не обязательно ведут к росту общественной морали. Цивилизованным он называл общество, в котором по крайней мере избранная верхушка, элита достигла интеллектуального и нравственного совершенства, но именно этого критик не находил в Соединенных Штатах Америки. Твен совершенно не принимал концепцию цивилизации, предложенную Арнольдом, называл ее «поверхностной лакировкой»19.
Основным признаком цивилизации в своей стране писатель считал то, что основная масса нации достигла более высокого (по сравнению с предыдущим периодом) уровня в области материального благополучия, в сфере умственного и нравственного развития. Отсутствие же преклонения перед традициями он считал «источником и защитником свободы человека», в то время как чувство почитания воспринимал как начальную стадию человеческой зависимости, «рабства, физического и умственного»20. «Кто такой англичанин? — шутливо вопрошал он. — Человек, который делает что-либо, потому что так делали раньше. Кто такой американец? Человек, который делает что-либо, потому что так не делали раньше»21. Непочтительность, неуважение к сложившимся понятиям и нормам Твен рассматривал как «вершину развития человека», ибо личность, у которой отсутствует лояльность, может вырваться за пределы общества, сформировавшего ее. Причем вырваться человек может не путем «побега» из общества и сохранения в себе каких-то врожденных черт характера, а будучи воспитанным так. чтобы бросить вызов этому обществу, чтобы призвать к ответу социальные институты, которые его же и воспитали. Одна из записей в рабочей тетради за 1888 год гласит: «Слово «верность» принесло много вреда. Люди приучались быть «верными» тысяче несправедливостей и беззаконий. Между тем им следовало быть верными себе, и тогда они восстали бы и скинули ярмо обмана»22. Поэтому одной из целей написания «Янки из Коннектикута» было желание автора научить нелояльности по отношению к XIX веку, ибо отсутствие лояльности порождает «независимость, которая, в свою очередь, является преданностью своим принципам и всему в себе лучшему, и предательством по отношению к общепризнанным идолам и фетишам»23. И это не анархия, не нигилизм, а прямое продолжение идей, пропагандировавшихся в свое время наиболее радикально настроенными американскими просветителями. Вспомним, хотя бы, знаменитый тезис Джефферсона о том, что законы страны должны приниматься заново каждым новым поколением, чтобы «мертвые не сковывали живых». Эти установки «дожили» и до Твена.
Несогласие с Арнольдом подтолкнуло писателя к более полному и точному формулированию взглядов на цивилизацию и прогресс, на взаимоотношения человека и общества в процессе поступательного движения той или иной нации.
В конце 80-х годов (в период работы над романом) Марк Твен написал аналитическое исследование о развитии Англии, которое назвал «О прогрессе, цивилизации, монархии и т. д.», в котором обрисовал «ступени», по которым английская цивилизация «поднялась» с более низкого уровня: уничтожение крепостного права, ослабление контроля церкви, образование системы представительного правления и значительное расширение избирательных прав, реформа законодательства (например, сокращение наказаний за мелкие правонарушения), реформа армии, отмена насильственной вербовки, постепенное сокращение привилегий для аристократии24. Легко заметить, что основной акцент Твен делает не на экономической, а на политической и правовой реформах, на переходе власти из рук аристократии и церкви в руки населения и на возрастании равенства и справедливости в сфере распределения привилегий, что также указывает на просветительские «корни» его концепции. Правда, рукопись так и не была напечатана, зато вопросы, ...поднятые в этой работе, стали центральными в романе «Янки из Коннектикута».
Однако в середине XIX века идеи просветителей, безусловно, переосмыслялись и интерпретировались по-новому. Так, например, в отличие от большинства мыслителей XVIII века, считавших, что основными движущими силами прогресса должны были стать политические и общественные изменения, гарвардские теоретики полагали, что совершенствование человечества может быть достигнуто не столько с помощью трансформации социальных институтов, сколько путем ускорения процессов индустриализации и развития новейших технологий, а также посредством распространения новых научных знаний в широких народных массах. Эти установки в целом не противоречили просветительской концепции: скорее служили ее развитием в новых исторических условиях.
Они невероятно гордились своим эмпиризмом. Опыт и практика ценились ими значительно выше, чем голая теория. Но это отнюдь не означало, что деятельность людей должна была быть лишена разумного планирования и контроля. Мудрая общественная политика предполагала объединение планирования и практики, объединение, которое чаще всего называли одним словом — эксперимент. Таким «экспериментом», кстати, многие считали создание собственного государства — США. Как любой изобретатель-механик, государственный деятель имел право на ошибку, но при этом у него всегда оставалась надежда на великое открытие в недалеком будущем. В этой надежде заключался оптимизм данной теории.
Переехав в Хартфорд, Твен оказался под влиянием гарвардской научной мысли (о чем мы уже писали в I главе), и это, несомненно, нашло отражение в романе о Янки, попытавшемся усовершенствовать средневековое общество на основе индустриализации.
И в данном случае, обширное чтение литературы, «основанной на фактах», вело Твена к более глубокому знакомству с современными ему теориями в разных областях науки. Он читал книги по астрономии, медицине, биологии, социологии, геологии, географии. Нечеткие, расплывчатые, неопределенные гипотезы метафизики сильно проигрывали по сравнению с ясностью, конкретностью и определенностью научных рассуждений. Это заставляло Марка Твена искать пути получения новых ответов на старые вопросы, и он обратился к монистическим философским концепциям.
Безусловно, не остались без внимания писателя, небезразличного ко всему новому и передовому, и труды Ч. Дарвина***: сохранилось, например, издание книги «Происхождение человека и половой отбор» с ремарками Твена на полях. Именно по этим ремаркам можно судить о согласии американского писателя и с идеями невероятно популярного в послевоенной Америке Г. Спенсера, так как книги этого философа в библиотеке Марка Твена отсутствуют25. Впрочем, известно, что Твен был знаком с двумя наиболее активными последователями и пропагандистами идей Спенсера в США Д. Фиском и У.Г. Самнером. И можно предположить, что он обсуждал с ними концепцию английского философа. Судя по ремаркам Твена на полях в книге Дарвина, в первую очередь у Спенсера писателя привлекло то, что главной целью его философской системы был поиск научного обоснования для принципов разграничения того, что истинно и что ложно, что правильно и что ошибочно26. Под научностью при этом философ понимал не некое неоспоримое знание, опирающееся на не требующие доказательств истины, а систематические познания, основанные на эмпирически полученных фактах о жизни.
Материализм Спенсера исключал существование человеческой души, а потому нравственность он оценивал исходя не из того, что хорошо и полезно для «характера» человека, а из того, что хорошо и полезно для его тела, в котором мозг является лишь одной из составных частей. Философ судил о нравственности поступков исходя из принципа полезности, а не побуждения. Для нравственных поступков он выделял три конечные цели: собственное Я, семья и общество. А если учесть, что главным принципом его теории был принцип эволюции, станет понятным, почему все эти цели у него находились в подчинении у собственного Я. Таким образом. любые социальные устремления человека определялись в первую очередь его личными потребностями. Счастье индивида, развитие его индивидуальных талантов и способностей, а не общественное благо являются, по мнению философа, целью человеческих действий. Таким образом, Спенсер еще более усилил индивидуалистический характер доктрины утилитаризма, оставаясь в общем в ее рамках27. Невероятная популярность философии Спенсера в Америке была вызвана в первую очередь тем, что объясняла и оправдывала воинствующий индивидуализм человека, а значит оправдывала принцип свободного рынка. Для страны, развивающейся в индустриальном и капиталистическом отношениях столь быстрыми темпами, это было крайне важно.
Важно это было и для Твена, который именно в этот период решил, что не сможет обеспечивать семью только доходами от издания своих книг и с энтузиазмом стал вкладывать деньги в разные деловые проекты. Утилитаристская нравственная философия Спенсера настолько увлекла писателя, что он даже вынашивал планы издания его трудов в США. Спенсер полностью отрицал веру сенсуалистов в наличие у людей взаимной симпатии и чувства сострадания. Вернее, наличие последнего он допускал, но рассматривал его лишь как продукт унаследованного воспитания. То есть, появление чувства сопереживания и нравственного чувства он считал результатом концентрации опыта совместного труда с целью выживания у многих поколений людей. Его теория эволюции исходила скорее из положений Ламарка, чем Дарвина, поэтому он был уверен, что приобретаемый в процессе воспитания и обучения опыт может быть передан по наследству. Таким образом, согласно этой теории, чувство удовлетворения, полученное в результате взаимовыгодного сотрудничества, передавалось из поколения в поколение и закреплялось как чувство сопереживания и альтруизма. Все эти рассуждения в высшей степени привлекали Твена.
Но наибольший интерес вызвала у Марка Твена разработанная Спенсером теория всеобщей эволюции, изложенная впервые в 1850 году в «Социальной статике». Философ утверждал, что «происходящие повсюду явления представляют из себя части общего процесса эволюции»28. Сам закон он формулирует следующим образом: «Эволюция есть интеграция вещества, которая сопровождается рассеянием движения и в течение которой вещество переходит из состояния неопределенной, бессвязной однородности в состояние определенной связной разнородности, а сохраненное веществом движение претерпевает аналогичное превращение»29. В результате перемещения материи наступает равновесие частиц материи и выравнивание присущих им сил. Тогда процесс развития для данного раздела материи прекращается и начинается обратный процесс — разложение. Мир, таким образом, подчинен постоянному ритму чередующихся процессов развития и разложения. Уже на самых ранних ступенях общественной эволюции начинает проявляться дифференциация (переход в разнородное состояние) между правящими и управляемыми, которая постепенно делается все более резкой. Власть правителя дополняется одновременно возникающей с нею религиозной властью и постепенно обособившейся от первых двух еще одной регулирующей властью общепринятыми правилами общения и церемониальными обычаями. Дифференциация происходила и в управляемой части, в результате чего появилось разделение труда между классами и разрядами работников, характеризующее цивилизованные нации. Спенсер, согласно сформулированному им общему закону эволюции, рассматривает социальную эволюцию как автоматический неустранимый процесс, предопределенный в своем общем характере. Общества у Спенсера подразделяются на два основных типа: воинственное и промышленное. Первое существует ради войны и отличается сильной централизацией власти, «принудительной кооперацией», жесткой иерархической структурой, где «всякий человек есть раб тех, кто выше его, и деспот над теми, кто ниже его»30. В подобном обществе индивид целиком поглощен государством и фактически лишен свободы. В результате нормальной эволюции и прогресса мирного труда, который преобразует природу человека, воинственное общество превращается в индустриальное или промышленное. Это общество имеет мирные цели. Главной функцией правительства является в нем воспитание граждан. Слепое послушание властям сменяется убеждением, что главной общественной добродетелью является свобода индивида31. Феодальное общество, безусловно, относится к первому типу. Современное капиталистическое общество Спенсер считал переходным, а будущее развитие капиталистического общества мыслилось им как постепенное приобретение черт идеального общественного устройства: без войн и принуждения, с гарантиями полной свободы индивида и развития его творческой активности32.
Чисто теоретически Марка Твена привлекала мысль о том, что исторический процесс подобен процессам биологическим и физическим: это объясняло и оправдывало его поиски простых и естественных законов, согласно которым человеческое общество должно двигаться от одних форм к другим. На практике же ему было очень трудно полностью принять эту концепцию. Во-первых, биологическая или физическая эволюция предполагала развитие форм от простых к сложным, причем сложные формы приходили на смену простым как заведомо более прогрессивные. Твен же вовсе не был уверен в том, что в плане социальном более сложные институты управления или более сложные юридические законы являются одновременно и более совершенными, более соответствующими требованиям здравого смысла. Во-вторых, эволюционная теория Спенсера полностью лишала историю нравственного смысла; у Твена же нравственный аспект исторического процесса по-прежнему стоял на первом месте. Поэтому писатель попытался соединить просветительскую модель прогресса с эволюционным учением Спенсера. И чтобы показать, как совершенствование законов ведет к расширению прав населения, а расширение прав, в свою очередь, «подстегивает» рост человеческого достоинства и оздоровление общественной морали, он решил ускорить процесс эволюции, сделать его наглядным, доставив плоды цивилизации XIX века в эпоху «отсталого» средневековья. И поручил он это «настоящему» американцу XIX века.
Образ Янки весьма динамичен. Сначала он предстает перед читателями более бледной и менее сентиментальной копией полковника Селлерса из «Позолоченного века», персонажем, чьи корни уходят в фольклор скорее Запада, чем Новой Англии. Так, заявляя о том, что он неподходящий для террора и насилия человек, Хэнк Морган явно скромничает. По своей сути Янки властолюбив и напрочь лишен сентиментальности: он неоднократно высказывает мысли, вскрывающие его способность к насилию: «Когда я решаю нанести удар, я вовсе не собираюсь ограничиться ласковым щелчком, — нет, я не таков: уж если я бью, я бью на совесть»33. Или такое вот восклицание: «Да, это было славное зрелище, славное и приятное! Словно взрыв парохода на Миссисипи. Потом целых четверть часа на нас сыпался дождь из микроскопических частиц рыцарей, металла и конины»34, — воистину, трудно назвать милосердным и цивилизованным человека с такими мыслями! Именно в этих словах нельзя не заметить прямую связь образа Хозяина с героями юмористических рассказов писателей «фронтира»: подобное смакование жестоких сцен, «легкое», веселое описание смерти было характерно для грубоватого западного юмора. О традициях рассказов «границы» напоминает и безудержное хвастовство Хэнка, его склонность к «эффектам»: «...Я никогда ничего не делаю тихо; если в деле нет театральности, я теряю к нему всякий интерес»35, — говорит он. И все это ради поклонения толпы, из желания привлечь внимание. Эта популярность недорого ему стоит; он и сам сознает, что в XIX веке, к примеру, «на любой улице среди прохожих можно было бы выудить без труда людей, куда более достойных»36 чем он, а здесь, в шестом, конкурентов у него нет. А если такие конкуренты появляются, Янки всячески пытается унизить их (например, его бесконечная война с Мерлином или сцена посрамления кузнеца Даули). Мысли о необходимости произвести впечатление на публику (каковой в данном случае является вся страна) не покидают Хэнка и в период «постановки» его главного «представления» — Битвы в Песчаном Поясе. Электрические заграждения, рвы с водой, снаряды — все должно способствовать «эффектности», необычности происходящего. И не важно, если зрители не переживут спектакль, главное — ощущать себя творцом: «Я нажал кнопку, и вся Англия содрогнулась до глубочайших недр своих! При этом взрыве вся наша благородная цивилизация взлетела в воздух и исчезла с лица земли»37 — так комментирует это событие Янки, и неудивительно, что некоторые критики XX века, знакомые с последствиями взрыва атомной бомбы (Х. Хилл38, например), считают это описание пророческим. А с каким воодушевлением описывает Хэнк последние минуты битвы: «Боже, что за зрелище!.. Мы, пятьдесят четыре человека, стали владыками Англии. Двадцать пять тысяч мертвецов лежали вокруг нас»39. И при этом он испытывает радость и удовлетворение ученого, творца, претворившего в реальность свою мечту. Самое грандиозное «шоу» Янки оказалось успешным. Здесь важно заметить, что персонаж tail-tale, для которого грубость и жестокость вполне естественны, ибо отражают материальные и социальные условия, в которых создавался фольклор «фронтира», в романе неизбежно становится жестокой личностью. Читатель начинает оценивать его с точки зрения общественной морали.
Безжалостное стремление Моргана одержать верх любой ценой, его безудержная энергия и энтузиазм, его страсть к «эффектам», бахвальство — все навевает воспоминания еще об одном герое Твена — типичном американском мальчишке Томе Сойере, повзрослевшем, но сохранившем многие характерные черты своей натуры. «Я заставил подождать минут двадцать — для того, чтобы усилить эффект; всегда полезно немного помучить публику ожиданием. ...Я коснулся одного из моих электрических проводов, и потонувшие во мраке толпы озарил мертвенно-синий свет. Как это было эффектно!»40 — так Янки описывает одно из своих технических чудес. Правда, в отличие от Тома, Хэнк явно никогда не увлекался приключенческими и романтическими романами, он не отличается активной, творческой фантазией и его воображение не способно превратить свиней в принцесс, а свиной хлев — в замок.
Вместе с тем, представляется вполне естественным, что для Хэнка важна такая социальная классовая система, которая отвечает его эгоцентрическим наклонностям. В этом смысле мы, безусловно, наблюдаем внутреннее развитие образа Янки: герой, «вырастая» из фольклорного персонажа, становится уже художественным воплощением характерных черт американца XIX века. Он человек, сделавший себя сам, и его система ценностей ставит честолюбие, тяжелый труд и практический здравый смысл высоко на социальной шкале ценностей. «Крупнейший государственный деятель своего века, способнейший человек, самый образованный человек во всем мире, самая умная некоронованная голова за много столетий...»41 — все это Хэнк говорит о себе. А с какой гордостью он называет себя Хозяином! «Как высоко я забрался! Я не мог не думать об этом, я любовался своим успехом... Я не был тенью короля: я был сущностью; король сам был тенью. Моя власть была огромна; и не только по званию, как часто бывает, а по-настоящему. Я стоял у самого истока второго великого периода мировой истории и мог наблюдать, как узенький ручеек истории становится все шире и катит свои мощные струи в отдаленные века; я видел под сенью бесчисленных тронов таких же авантюристов как я: де Монферов, Гэвстонов, Мортимеров, Вильерсов, видел ведущих войны и предводительствующих походами французских фаворитов и правящих страной любовниц Карла Второго, но равного себе я среди них не находил. Я был Единственным...»42. На первый взгляд может показаться, что за этими словами скрывается диктатор и властолюбец. Хэнк Морган собирается создать свободную республику и при этом признается, что в нем «шевелилось недостойное желание стать первым ее президентом». «Что поделаешь, и мне человеческое не чуждо, я сам это понимаю»43, — говорит Янки. А на решающем турнире он уничтожает рыцарей из револьвера, нарушая законы рыцарской справедливости и чести. На самом деле подобные слова и поступки Моргана лишний раз подтверждают его подлинно американскую сущность: им движет прагматизм и уверенность в себе; он рассуждает и действует как практичный человек, уверенный в своих силах и обладающий в полной мере чувством собственной значимости.
Действия Хэнка раскрывают в нем патриота своей страны. «Я американец, — с гордостью заявляет он. — Я янки из янки и, как подобает настоящему янки, человек практичный;... Отец мой был кузнец, мой дядя — ветеринар, и сам я в юности был и кузнецом и ветеринаром. Потом я поступил на оружейный завод и изучил мое теперешнее ремесло; изучил его в совершенстве: научился делать все — ружья, револьверы, пушки, паровые котлы, паровозы, станки. Я умел сделать все, что только может понадобиться, любую вещь на свете; если не существовало новейшего способа изготовить какую-нибудь вещь быстро, я сам изобретал такой способ, и это мне ровно ничего не стоило»44.
Твен преследовал вполне конкретную цель, когда отбирал для своего героя именно эти черты в качестве типично американских. Писателя раздражали критические замечания М. Арнольда и других английских критиков по поводу излишнего практицизма американцев, отсутствия у них почтительности и уважения к порядку и традициям, недостатка чувства прекрасного, для которого, впрочем, англичане не находили в Америке питательной среды. Возмущали Твена и негативные высказывания Арнольда по поводу мемуаров «типично американского» генерала Улисса С. Гранта, которые он сам издал и высоко ценил. Твен хотел, чтобы Янки на практике доказал несостоятельность представлений об отсталости американского общества из-за недостатка у его представителей общей культуры. Более того, писатель как бы указывал своим оппонентам на то, что они совершенно правы, он и сам не питает иллюзий относительно своего героя и всех тех, кого он представляет. «Характерная черта американцев, — писал Твен, — нелюбезность. Мы невежливая нация. В этом мы на много миль переросли все народы, как цивилизованные, так и дикие (или не доросли до них). Нас называют изобретательной нацией, но другие народы тоже изобретательны. Нас называют хвастливой нацией, но другие народы тоже хвастливы. Нас называют энергичной нацией, но другие народы тоже энергичны. И только в нелюбезности, невежливости, невоспитанности мы не имеем соперников — пока черти сидят в аду»45. Таков и Янки. Вульгарность, эстетическая невосприимчивость Моргана нарочито подчеркнуты в романе. «...Всякой чувствительности, говоря иначе — поэзии, я чужд»46, — с гордостью говорит он о себе.
Зато главный персонаж романа невероятно изобретателен и энергичен. И эти качества Хэнка, в представлении Твена, гораздо более красноречиво свидетельствуют о его принадлежности цивилизованному обществу. Благодаря своей смекалке, практичности и техническим способностям, Морган легко и быстро смог найти себя в условиях бурно развивающейся индустриальной Америки. Янки типичен для США второй половины XIX века, ибо совершил резкий переход от провинциальной, спокойной жизни до Гражданской войны к послевоенной жизни в индустриальном городе, — переход, который вынуждены были сделать многие его соотечественники. Он прошел путь от ремесленника — мастера на все руки («был и кузнецом и ветеринаром») — до рабочего крупного промышленного предприятия.
Нет сомнений в том, что Хэнк Морган — представитель индустриального, технически-развитого общества. Еще до публикации романа Марк Твен интриговал будущих читателей, сообщая некоторые сюжетные ходы произведения. Среди прочего он сообщал, что Янки «легко и блестяще одерживает победу над чародеем Мерлином с помощью более совершенной магии XIX века — а именно, — чудес современной науки»47. (Писатель и сам в ту пору отдавал дань веку техники и механики, — дань в прямом смысле, в виде трех тысяч долларов в месяц, на создание наборной машины Пэйджа, — и верил в торжество новых технологий.) В одной из своих пламенных речей Хэнк исключает из процесса сотворения мира всех архитекторов, генералов, актеров, скульпторов, живописцев, проповедников, поэтов и называет «первыми — после бога — творцами Гутенберга, Уатта, Аркрайта, Уитни, Морзе, Стефенсона, Белла»48 — то есть, изобретателей. В Англии шестого века он внедряет в жизнь все достижения техники века девятнадцатого: телефон, телеграф, железную дорогу и многое другое. Вспомним и то, что в его программе преобразования страны на первом месте (до открытия школ и создания газеты) стоит организация патентного бюро.
Янки отстаивает и идею свободного предпринимательства, противопоставляя протекционизму, характерному для экономики феодального общества, свободу торговли. «Да, правда, — заявляет он в главе «Политическая экономия шестого века», — вплоть до девятнадцатого века магистрат будет преспокойно устанавливать цены на труд, но затем трудящийся скажет, что с него довольно тех двух тысячелетий, во время которых этот вопрос решался столь односторонне, и возмутится, и начнет сам устанавливать размеры своего заработка»49. Янки гордится тем, что человек XIX века (безусловно, он имеет в виду гражданина США) «будет принадлежать себе, а не магистрату и хозяину»50. Морган пытается доказать «свободным» ремесленникам Англии времен короля Артура, что «высокие заработки» и «низкие заработки» — только слова, которые ничего не значат, пока ты не знаешь, сколько на эти заработки можно купить: «У нас на полдоллара можно купить больше, чем на целый доллар у вас»51, — уверяет он своих собеседников. Причем отстаивает Хэнк эти идеи не только на словах, но и на деле. Он открывает фабрики «нового типа», по всей стране разъезжают рыцари, рекламируя никому ненужные товары, а сэр Ланселот играет на бирже на понижение акций железнодорожной линии. Легко заметить, правда, что как только Янки переходит от слов к делу, все его действия и, тем более, их последствия преподносятся автором — Твеном — в гротескной форме. И рыцари с рекламными щитами, и игра одного из рыцарей Круглого Стола на бирже — это, несомненно, сатирическая пародия на XIX век.
Итак, типично американский персонаж нужен был Твену, во-первых, как комическая фигура — хвастун и позер; во-вторых, как герой, бросающий вызов всем, кто отстаивает ценности прошлого (человеком, отстаивающим ценности прошлого, в представлении Твена был, например, М. Арнольд).
Но «американизм» Хэнка Моргана должен был в то же время подчеркнуть, сделать более очевидной главную задачу, поставленную автором перед героем. «Я хотел, чтобы механик-янки сказал свое слово против монархии и всего того, что ее окружает»52, писал Твен своим английским издателям в 1889 году. Янки — не только представитель индустриального, технически-развитого общества, но и выразитель демократических идей.
«Невежливость», «невоспитанность» и отсутствие утонченности, присущие среднему американцу, по мнению Твена, не хуже, а может и лучше, чем сознательная бесчеловечность и жестокость, характерные для представителей аристократии и церкви, ибо вовсе не эти качества определяют уровень нравственности народа. «...Как правило, коты гораздо нравственнее королей и окажут самое благотворное влияние на нравственность народа, всегда склонного подражать своим монархам, — в шутку рассуждает Кларенс, ...кот-король никого не вешает, никого не обезглавливает, никого не сажает в темницу, не совершает никаких жестокостей и несправедливостей»53. Янки вполне серьезно воспринимает эти рассуждения своего ученика и друга, так как он всегда считал, что у людей «не больше оснований любить и почитать короля, церковь и знать, чем у раба любить и почитать кнут или у собаки любить и почитать прохожего, который бьет ее!»54 Более того, он уверен, что монархи и аристократы в массе своей люди никчемные и неприспособленные к жизни: «Становится стыдно за свой народ, когда подумаешь, какие мыльные пузыри постоянно восседали на его тронах без всякого права и основания и какие третьесортные людишки считались его аристократией; если бы всех этих монархов и вельмож предоставить самим себе, как предоставлены себе куда более достойные люди, они никогда не выбились бы из нищеты и неизвестности»55. Прагматизм, присущий Твену, как и многим другим американцам, подсказывал ему: нравственно то, что полезно личности, но не вступает при этом в противоречие с потребностями общества в целом. Поэтому для человека так важно осознавать свою практическую состоятельность, обладать свободой и независимостью. Именно таков янки из Коннектикута Хэнк Морган.
Многие критики на этом основании идентифицировали автора с его персонажем. Доказательство их идентичности профессор Г.Н. Смит видел, например, в речи мастерового Янки, который иногда говорит языком политического памфлетиста, исключающего возможность рассмотрения предмета спора с разных точек зрения56. Другие исследователи творчества Твена склонны разграничивать героя и автора. Например, Т. Блюз сомневается в том, что Марк Твен полностью идентифицировал себя со своим персонажем. Гнев автора направлен и на героя, которого он презирает за неспособность подняться над своей «человеческой природой», за то, что он пытается усовершенствовать несправедливое общество за его же счет57. А Дж.М. Кокс в книге «Судьба юмора» противопоставляет писателя и его главного героя, исходя из двух подходов к прошлому: скрытой ностальгии, с одной стороны, и абсолютной непочтительности — с другой. Но он же замечает, что оба этих подхода прекрасно уживались в сердце Марка Твена58.
Действительно, Хэнк Морган довольно часто выступает «рупором» авторских идей, однако писатель не может довольствоваться абстрактными умозаключениями и философскими концепциями. Развивая тему прогресса в художественном произведении, Твен был вынужден иметь дело с конкретным персонажем, действующим в конкретных ситуациях.
Как следствие, личность Янки как бы расколота надвое: как путешественник, наблюдатель и теоретик он — непосредственный выразитель мыслей Твена, «рупор» его идей. Как литературный персонаж, погруженный в определенные личные переживания и вовлеченный в определенные конфликты, Янки весьма далек от автора, более того, Марк Твен не симпатизирует ему и приводит его к краху. Как выразитель идей, он — защитник прогресса, его взгляд на историю оптимистичен; как литературный персонаж, Хэнк — трагическая жертва собственных иллюзий.
Поэтому нужно говорить не о степени идентичности или несходства Твена и его персонажа, а о двойственности самого образа Янки, проистекающей из двойственности задачи произведения в целом. А потому обратимся к непосредственному рассмотрению того, как писатель решает заявленную задачу исследования политических институтов.
Примечания
*. Нельзя, правда, забывать о том, что Лекки придерживался сенсуалистской концепции нравственности, а она уже не могла удовлетворить Твена в полной мере.
**. Для Маколея, например, Французская революция была вспышкой анархии, абсолютно разрушительной и по заложенным в ее основе идеям и принципам, и по конечным результатам. По его мнению, ее отличали безбожие, жестокость и абсолютная безнравственность.
***. Реакция на новаторские научные теории типа дарвинизма была совершенно различной у представителей разных социальных, политических и даже возрастных групп. Марк Твен относился к тем, чьи взгляды находились в процессе формирования в тот момент, когда новые веяния в европейской научной мысли достигли берегов США. Его реакцией стал агностицизм. Впрочем, здесь не обошлось без влияния одного из самых последовательных сторонников подобного взгляда на науку — У.Д. Хоуэллса, его друга и учителя по многим вопросам.
1. Цит. по: Hill H. Op. cit. — P. XIII.
2. Gooch G.P. History and Historians in the XIX Century. London, 1928. — P. 295.
3. См.: Salomon R.B. Op. cit. — P. 98.
4. См.: Ibid. — P. 99.
5. Цит. по: Salomon R.B. Op. cit. — P. 100.
6. См.: Ibid. — P. 100.
7. См.: Salomon R.B. Op. cit. — P. 101.
8. См.: Ibid. — P. 25.
9. Цит. по: Ibid. — P. 22.
10. См.: Ibid. — P. 23.
11. Цит. по: Salomon K.B. Op. cit. — P. 23.
12. Цит. по: Ibid. — P. 26.
13. См.: Gooch G.P. Op. cit. — P. 325.
14. Gooch G.P. Op. cit. — P. 326.
15. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 6. — С. 482.
16. Цит. по: Hill H. Op. cit. — P. XIII.
17. См.: Brooks V.W. The Ordeal of Mark Twain. — New York, 1955. — P. 226.
18. Цит. по: Geismar M. Mark Twain: An American Prophet. — Boston, 1970. — P. 120.
19. Цит. по: Salomon R.B. Op. cit. — P. 96.
20. Цит. по: Ibid. — P. 97.
21. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 12. — С. 492.
22. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 12. — С. 498.
23. Mark Twain's Notebooks and Journals. — Berkeley, 1975—1979. — Vol. 3. — P. 415.
24. См.: Salomon R.G. Op. cit. — P. 27.
25. См.: Camfield G. Op. cit. — P. 137.
26. См.: Ibid. — P. 135.
27. См.: Осипова Е. Социология Герберта Спенсера. — М., 1995. — С. 16.
28. Цит. по: Осипова Е. Указ. соч. — С. 16.
29. Цит. по: Там же. — С. 17.
30. Цит. по: Осипова Е. Указ. соч. — С. 25.
31. См.: Там же. — С. 26.
32. См.: Там же. — С. 26.
33. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 6. — С. 545.
34. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 6. — С. 507.
35. Там же. — С. 533.
36. Там же. — С. 352.
37. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 6. — С. 617.
38. См.: Hill H. Op. cit. — P. XXIII.
39. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 6. — С. 624.
40. Там же. — С. 465.
41. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 6. — С. 545.
42. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 6. — С. 352—353.
43. Там же. — С. 593.
44. Там же. — С. 314.
45. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 12. — С. 511.
46. Там же. — Т. 6. — С. 314.
47. Цит. по: Hill H. Op. cit. — P. XVII.
48. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 6. — С. 540.
49. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 6. — С. 548.
50. Там же. — С. 548.
51. Там же. — С. 543.
52. Цит. по: Salomon R.B. Op. cit. — P. 115.
53. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 6. — С. 595.
54. Там же. — С. 353.
55. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 6. — С. 353.
56. См.: Smith H.N. Mark Twain's Fable of Progress. — New Brunswick (N.J.), 1964. — P. 54—55.
57. См.: Blues T. Op. cit. — P. 51—52.
58. См.: Сох J.M. Mark Twain: The Fate of Humor. — Princeton (N.J.), 1968. — P. 212.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |
на правах рекламы
• Промывка топливной системы вольво — промывка топливной системы вольво (bilprime.ru)
